|
Я прихожу домой, уже во время ужина, такая усталая, что едва на ногах стою, — и слышу, как они смеются за живой изгородью и лед звенит у них в бокалах. «Ой, Ма!» — говорят они при виде меня. «Ой, бедная Ма, садись сюда! Принесите ей выпить!» Они зовут меня Ма, потому что так звал меня сын, когда был еще младенцем. Но теперь они уже не младенцы. В доме прохладно, когда я прихожу, — если вы помните, это прекрасный дом, в три яруса, как свадебный торт. Мозаика на полу в прихожей. Но я вечно думаю о фабрике — это моя главная забота. Что нам делать, чтобы выжить? В Канаде осталось только пять фабрик по производству пианино, и три из них — в Квебеке, где труд дешевый. Но вы, конечно, все это прекрасно знаете. Когда я мысленно разговариваю с Артуром, то всегда об одном и том же. Мы до сих пор очень близки, но никакой мистики в этом нет. Казалось бы, когда человек стареет, он должен обращаться, что называется, к духовной стороне бытия. А я, кажется, наоборот, становлюсь все более практичной, вечно пытаюсь что-то устроить. Нашла, можно сказать, о чем разговаривать с покойником.
Она замолчала — ей стало неудобно. Но трудно было понять, услышал ли он ее слова, — в сущности, она и сама не знала, действительно ли сказала все это вслух. — Что меня сподвигло… — проговорил он. — Что меня сподвигло в первую очередь и позволило добиться всего, чего я добился, — это библиотека. Поэтому я вам очень многим обязан. Он положил руки на колени и опустил голову. — А, все это чепуха. — Он издал стон, перешедший в смешок. — Мой отец. Вы ведь не помните моего отца? — О да, помню. — Ну вот. Иногда я думаю, что он был прав. Тут он поднял голову, встряхнул ею и изрек: — Любовь никогда не умирает. Луизу охватило раздражение, почти гнев. Вот что делают с человеком все эти ораторские выступления — превращают его в личность, способную изречь вот такое. Любовь умирает каждый день. Во всяком случае, отвлекается, задерживается где-то — так что с тем же успехом могла бы и умереть. — Артур завел привычку приходить и сидеть в библиотеке. Вначале меня это очень злило. Я смотрела на его затылок и думала: «Ха, а что, если тебя кто-нибудь треснет по этому затылку!» Вы не найдете в этом никакого смысла. Тут никакого смысла и не было. А потом оказалось, что я хотела чего-то совершенно другого. Я хотела выйти за него замуж и вести нормальную жизнь. Вести нормальную жизнь, — повторила она, и у нее как будто закружилась голова от внезапно нахлынувшей волны прощения, безумия, наполняющей светом пятнистую кожу на руках и крупные сухие пальцы — совсем рядом с его рукой, лежащей на сиденье стула между ними. Любовная вспышка в каждой клетке, оживает забытое чувство. «О, никогда не умирает». По засыпанной гравием площадке к ним приближалась группа странно одетых людей. Они двигались плотно сбитой кучкой черноты. У женщин были полностью закрыты волосы — черными платками или чепцами. У мужчин — широкополые шляпы и широкие подтяжки. Дети были одеты точно так же, как взрослые, вплоть до чепцов и шляп. Видно было, что им всем ужасно жарко в этой одежде — вспотевшим, запыленным, настороженным и робеющим. — Толпаддлские мученики, — сказал он как-то обреченно и в то же время сочувствуя этим людям и слегка подшучивая над ними. — Наверно, мне следует подойти к ним. Подойти и перекинуться словечком. Эта неуклюжая шутка, вымученная доброта напомнили ей кого-то еще. Кого же? Увидев со спины ширину его плеч и широкие плоские ягодицы, она поняла кого. Джима Фрери. О, какую шутку над ней сыграли! Какую шутку сыграла над собой она сама! Но она такого не потерпит. |
