Фелисита с удивлением смотрела на полуоткрытую дверь, которую она до тех пор всегда находила запертой... Как сильно поглотило чувство мести аккуратную хозяйку, если она забыла о замках и запорах! За дверью находился коридор, в который выходили другие двери. Одна из них была открыта, и за ней виднелась кладовая, заваленная старым хламом. В углу, около кресла в стиле рококо, виднелся стоящий портрет покойной матери Гельвига. Девочке стало жутко от взгляда этих больших выразительных глаз, и она отвернулась, но в ту же минуту ее сердечко затрепетало: сундучок, обтянутый тюленьей кожей, который стоял на полу, был так хорошо знаком маленькой Фелисите! Робко открыла она крышку — наверху лежало голубое шерстяное платьице. Как-то вечером Фридерика сняла с нее этот наряд, и затем он исчез, а Фелисита должна была надеть отвратительное темное платье.

Чего только не было в этом сундучке, и какая буря поднялась в душе ребенка при виде знакомых вещей! Они были так нарядны, как будто предназначались для маленькой принцессы, и, кроме того, их держала в руках покойница-мать. С мучительной остротой вспомнила Фелисита то приятное чувство, которое она испытывала, когда мама одевала ее, прикасаясь к ней своими нежными, мягкими руками... Вот и кошечка, вышитая на маленькой сумочке, составлявшей когда-то гордость ребенка. В сумочке было что-то, но не игрушка, как подумала сначала девочка, а хорошенькая агатовая печатка, на серебряной пластинке которой был вырезан тот же величественный олень, который изображался везде в доме Гельвига. Под гербом было написано: «М. ф. Г.». Эта печать, наверное, принадлежала маме, и девочка взяла ее.

Воспоминания нахлынули на Фелиситу, и многое стало ей ясно. Она понимала теперь те минуты, когда, проснувшись, видела у своей кроватки отца в куртке, расшитой золотыми блестками, и мать с распущенными белокурыми волосами. Они возвращались с представления, во время которого всякий раз стреляли в бедную маму а она, ничего не подозревая, смотрела на смертельно бледное лицо матери, которая страстно прижимала ее к сердцу...

Одну за другой вынимала и ласково гладила девочка эти вещи, а потом заботливо клала их назад в сундучок, а когда крышка снова закрылась, ребенок обнял руками маленький старый ящик и положил на него свою головку: они были старыми друзьями и так одиноки в этом мире, где для дочери фокусника не нашлось ни пяди родной земли... Через открытое окно проникла струя теплого воздуха и принесла с собой удивительное благоухание... Откуда мог взяться этот аромат? И что это за звуки неслись издали? Фелисита открыла глаза, села и прислушалась. Это был не орган францисканской церкви — богослужение давно окончилось. Более знакомому с музыкой человеку не пришла бы в голову и мысль об органе. Кто-то мастерски играл на рояле увертюру к «Дон Жуану».

Фелисита придвинула к окну стол и влезла па него. Четыре крыши образовывали замкнутый квадрат. Противоположная крыша была выше остальных и поэтому закрывала вид, о котором так мечтала девочка. Высокая, слегка покатая боковая сторона этой крыши была покрыта цветами, которые дружно качали разноцветными головками. Насколько могла достать человеческая рука с устроенной у нижнего края галереи, были посажены цветы, а выше, до самого конька, вился дикий виноград, ветви которого ползли даже на соседние дома. Галерея шла во всю длину крыши и казалась удивительно легкой, а между тем на ее перилах стояли тяжелые ящики с землей, в которых росли пышные кустики резеды и прекрасные розы.

Белый, довольно грубый садовый стул, придвинутый к круглому столику, на котором стоял фарфоровый кофейный прибор, указывал, что здесь кто-то живет. Стены были все покрыты плющом, по которому вились настурции. Их огненные цветы раскачивались и над стеклянной дверью, которая была слегка приоткрыта, и именно из этой комнаты неслись звуки, привлекшие ребенка к окну.