|
Мы не стали ждать новой перемены и ушли. Я уже вроде как утолил любопытство. На обратном пути Даф была не слишком веселой. Она все никак не может привыкнуть. Говорит, странно все у нас, у людей. Мелкие мы, суетливые, зажатые, без полета… Политики, музыканты, актеры, олигархи – вроде бы первые люди, а ведь на всех и эйдоса целого не наскребется. Все сто лет назад продано, и даже дыра заложена. Лет же через …дцать или …сят, когда можно будет оценить работу поколения, пройденный нравственный путь и так далее, первой окажется безызвестная Марья Николаевна, которая всю жизнь проработала нянечкой в интернате и о которой никто никогда и слыхом не слыхивал. Причем даже и про Марью Николаевну накопают, что она порой ворчала и иногда таскала домой казенное хозяйственное мыло. Но это все мелочи. Идеал потому и идеал, что недосягаем. Душа человеческая как яблоко – с одного конца растет, с другого ссыхается. В ней все, что угодно – и пропасти, и провалы, и старые шрамы. Она и всесильна, но она же и беспомощна, и наивна, и глупа. Иногда она движется вперед, иногда откатывается. И тогда эйдос погибает… Вечером играли с Даф в карты на поцелуи. Если я выиграю – я ее целую, если она – то никто никого. Я победил Даф восемь раз подряд. Вот что значит логика и жесткое мужское мышление! И чего Улита врет, что стражи, даже светлые, хорошо играют во все азартные игры?» Но эта запись длинная и не совсем типичная. Сегодняшняя запись в дневнике Мефа гораздо более краткая: «30 я. Человек с занозой в ноге может думать только про занозу в ноге. На красоты природы и на Млечный Путь ему в этот момент плевать. Я могу думать только о той валькирии. Она стала моей занозой. Арей молчит, но я чувствую, что он ждет». * * * Ната разглядывала бело-синего, голого, похожего на эпилированную курицу, Депресняка. Выгнувшись, кот брезгливо вылизывал кожистое крыло, настолько прозрачное, что видны были все вены. – Гламурный у тебя котик! – с насмешкой сказала Ната. – Да уж, гламурный! Мертвец с содранной кожей и тот гламурнее, – пробурчала Даф. Она не воспринимала Нату в той же степени, в которой сама Ната не воспринимала Даф. Они были слишком разные и абсолютно несовместимые. Даже полукопченая колбаса и шерстяной носок – и те, встретившись, обнаружили бы больше общих интересов. Многократно Даф, склонная к анализу и самокопаниям, задумывалась, почему она не любит Нату, но так и не пришла к окончательному выводу. Должно быть, Ната, выверенная до последнего штриха, с отточенными улыбочками, закаленным эгоизмом и косметикой, наложенной уже в семь часов утра, для нее была слишком искусственна. Даф посмотрела на Улиту. Откинувшись в кресле, ведьма забросила ноги на стол и задумчиво ловила лезвием шпаги отблески свечей. Доносы лежали неразобранные. – Наверное, не стоило надуваться большим количеством кофе с утра. Теперь у меня в голове порхают мотыльки, и работать совсем не тянет, – пожаловалась ведьма. – А что, бывают дни, когда тебя тянет работать? – усомнилась Даф. Ведьма не ответила. Скорее всего потому, что не расслышала вопроса. Даф с удивлением взглянула на нее. Улита улыбалась вымученно и замороженно, что было ей вообще-то несвойственно. – Ау! О чем ты думаешь? – спросила Даф. – Мечтаю, чтобы все мои враги набились в две машины, которые бы врезались в центре перекрестка. |
