Они пили ракию из крошечных, с наперсток, рюмочек. И занимались любовью так, как он и мечтать не мог, практически молча. Юношу звали Михайло — только это он и сказал в промежутке между объятиями. Он был опытным любовником, и то, о чем Бердо даже не осмеливался попросить прикосновением, легким движением руки или тела, угадывал и исполнял мигом, с каким-то извращенным, будто заученным удовольствием.

— Я здесь сторож, — признался он наконец. — А ты?

— Это не важно, — шептал Бердо. — Встретимся завтра? Послезавтра?

Михайло не отвечал, только обнимал Бердо за шею. Наконец сказал:

— Не приходи сюда днем. Придешь вечером, после захода солнца. Обязательно.

Потом они долго, без слов, лежали рядом. Где-то за окном журчала вода. И вдруг Михайло стал рассказывать о мотоцикле, старой, еще югославской машине, которая из-за отсутствия одной мелкой детали стоит без толку в бараке, там, где когда-то была раздевалка для рабочих. Драго, правда, собирался выточить на токарном станке эту недостающую деталь, которую уже нигде нельзя было найти, но Драго, по своему обыкновению, только кормил обещаниями, ну а потом, после бессмысленной дикой ссоры, они расстались. Другое дело Стефан: обещал купить совсем новую машину. Но со Стефаном Михайло расстался еще быстрее, чем с Драго, — из-за его любви к чересчур молоденьким мальчикам. Стефан постоянно норовил какого-нибудь сюда привести, на что он, Михайло, категорически не соглашался, и, когда тот тем не менее приехал однажды с одиннадцатилетним цыганенком на своем танке БМВ с затемненными стеклами, Михайло не впустил их в дом.

Потом, по просьбе Бердо, он рассказывал о мистическом танце. Но нехотя, короткими фразами, с явным усилием. Сема — это кружение, в котором семь небес и земля, а также все, что на ней находится, славят Бога. В самый важный момент не остается ничего, что бы не возносило Ему хвалу. Вот, например, атомы — кружатся без устали в воде, камне, дереве, воздухе и человеческих телах, — а сема просто воспроизводит это чудо движения. К братству дервишей Михайло прибился через год после войны, раньше ему такое и в голову бы не пришло. Он никогда не принимал всерьез все эти байки о воспарении над действительностью. Но когда впервые попробовал, ощутил этот взлет и вступил в братство, и остался в нем — ведь то, что с тобой творится во время танца, ни с чем не сравнимо.

На рассвете Бердо покинул заброшенную каменоломню и направился к шоссе, где должна была быть остановка автобуса. С гор плыли волны холодного мглистого воздуха. Пока он спускался вниз, к городу, становилось все теплее и все ярче светило утреннее солнце. Только садясь в автобус, Бердо включил мобильник. Семь одинаковых сообщений от Тишпака требовали незамедлительного ответа: «Что с вами? Самолет готов. Срочно отзовитесь!»

Бердо ответил: «Остаюсь на несколько дней. Не ждите. Связь через фирму. А. Ю. Бердо».

Тишпак знал: случись что-то неладное, эсэмэска, согласно инструкции, была бы подписана просто «Бердо». Так благодаря двум лишним буквам Бердо избавился от дальнейших расспросов и мог почти не сомневаться, что, когда наконец доберется до гостиницы, группа Паломников Правды вместе с Тишпаком уже будет лететь чартерным рейсом на родину.

Так оно и было. В рецепции его ждала записка на фирменной бумаге F&F: «В таком случае прошу связаться со мной по возвращении, успеха вам».

«Хорошо хоть не написал „Желаю приятно провести время“», — подумал Бердо, косясь из-за листка на юного портье, — это было бы абсолютно в стиле господина Чудненько.

Что делать в чужом городе, куда тебя случайно занесло, когда все утро, день и вечер — лишь ожидание ночного свидания? Бердо оставил за собой номер в гостинице, не указав на сколько.