Ему вспомнилась та страшная ночь в гостинице, куда он пришел после двухчасового марша по безлюдному городу. Он не боялся ареста, допросов или скандала — если бы до этого дошло. Почему-то не сомневался, что мужчина с «Калашниковым», бросая ему под ноги паспорт, дает гарантию, что он сможет спокойно уехать. Но почему? Был ли тот как-то связан с убийством Михайлы? Попал в каменоломню случайно? Или все эти ночи следил за их свиданиями? Нашел труп и подождал Бердо, а заодно реквизировал мотоцикл? Это вполне мог быть обыкновенный грабитель, каких, вероятно, во множестве породила война. Однако в таком случае что бы тому стоило его пристрелить? А ведь даже деньги не забрал. Почему?

Только в самолете — уже после пересадки в Будапеште — в сознании истерзавшегося Бердо сложилась довольно связная история. Из обрывочных рассказов Михайлы можно было понять, что каменоломню, не действовавшую на протяжении всех лет осады Сараева, сразу же после войны купила бельгийско-голландская компания. Но работы начать не могла, поскольку часть членов городской управы требовала установки там памятной доски. Во время войны сербы расстреливали в каменоломне людей, схваченных при попытке прорваться сквозь блокаду. Компания — якобы под нажимом сербов — согласия на установку доски не давала. В этой патовой ситуации Михайло, сам тому удивляясь, зарплату получал регулярно. Охранять ему было практически нечего — все, что можно украсть, давно уже разворовали. Жить тоже было негде — в его родной дом в первую же неделю осады города попали два артиллерийских снаряда. Мать с сестрой погибли под развалинами.

Однако сейчас Бердо, размазывая по щекам крем, уже не думал о Михайле. Он размышлял о поразительном, иррациональном явлении: некие события, однажды произошедшие и, казалось бы, окончательно завершившиеся в одном уголке мира, продолжились в совершенно другом месте, спустя много лет, словно в рассказах о привезенных из Египта мумиях. Мог ли он, выходя из самолета в аэропорту у себя на родине, предположить, что через несколько лет после того ужасного происшествия узнает из местной прессы о строительстве новой мечети в самом сердце средневекового ганзейского города? Мог ли предвидеть, что получит длинное официальное письмо с приглашением на интервью в Свободный университет? Что после интервью его незамедлительно назначат на высокооплачиваемую должность лектора, специалиста по местным культурным традициям? Что каждое его слово будут скрупулезно записывать не только чужеземцы (которых становилось все больше), но и новообращенные соотечественники? И что, наконец, однажды его вызовут в деканат, где человек по имени Ибрагим ибн Талиб, превосходно говорящий по-польски, предложит ему побеседовать с муфтием? De facto это было предложением обратиться в другую веру. Человек, которому арабское имя подходило как корове седло, любезно подчеркнул, что это — ни в коем случае! — не является условием дальнейшего пребывания Бердо в университете.

— В университете вами чрезвычайно довольны, — сказал он, поглядывая через окно на готический костел Святого Николая. — Мы и не мечтали найти здесь такого великолепного специалиста. Именно потому и предлагаем вам стать одним из нас. Не рассматривайте это как экзамен. Муфтий всего лишь задаст несколько вопросов об основных устоях веры. Затем вы произнесете шахаду. Меня уполномочили заверить вас, что после этого перед вами откроются двери всех наших учебных заведений. Весь мир, — продолжал он, ни на минуту не отрывая взгляда от окна, — от Дубая до Америки. Ваши знания о психологии христианской цивилизации бесценны.

— Обрезание? — сухо спросил Бердо.

Человек, называющий себя Ибрагимом ибн Талибом, с явным усилием подавил желание расхохотаться.

— Мы не евреи. Так мы не требуем!

Бердо казалось, что он уже где-то встречался с этим человеком.