— Энгиен, — повторяет Ксавье. — Чепуха, не волнуйся, я сам вечно путаю Ле Мэн с Ментоной. Скорее всего виновата какая-нибудь учительница — оттуда, из далекого детства.

Im wunderschönen Monat Mai — всплывает в памяти у Пьера, легкомысленное.

— Если будешь плохо спать, позвони — я что-нибудь выпишу, — говорит Ксавье. — В любом случае: две недели в раю, и все как рукой снимет, уверен. Достаточно уснуть на одной подушке, и в мыслях уже никакой путаницы; впрочем, иногда и никаких мыслей, а это и есть покой.

А может быть, работай он больше, уставай он больше, вздумай расписать свою комнату или проделывай он путь до факультета пешком, а не на автобусе... Работай он больше, чтобы зарабатывать те семьдесят тысяч франков, которые присылают ему родители... Облокотясь на перила Пон-Неф, он смотрит на проплывающие баржи и чувствует, как летнее солнце пригревает затылок и плечи. Несколько девчонок возятся, смеясь; копыта цокают о мостовую, рыжий велосипедист протяжно свистит, проезжая мимо девчонок, раздается взрыв смеха — и словно палые листья, взметнувшись, хищной черной стаей впиваются ему в лицо.

Пьер протирает глаза, медленно выпрямляется. Это была не словесная игра и не галлюцинация; скорее всего и то и другое, образ, распавшийся на слова, усыпавшие землю, как те палые листья, которые, взметнувшись, впились ему в лицо. Правая рука его, лежащая на парапете, дрожит. Пьер сжимает пальцы в кулак, стараясь побороть дрожь. Ксавье уже далеко, да и есть ли смысл догонять его, чтобы пополнить коллекцию анекдотических советов. «Опавшие листья? — скажет Ксавье. — Но на Пон-Неф нет опавших листьев». Будто он сам не знает, что на Пон-Неф нет опавших листьев, что опавшие листья — из Энгиена.

Теперь я буду думать о тебе, любимая, всю ночь только о тебе. Я буду думать только о тебе, это единственный способ снова ощутить себя и тебя — как дерево — где-то в самой сердцевине моего существа, понемногу отделяясь от ствола, который меня поддерживает и направляет, распуститься вокруг тебя, бережно и осторожно ощупывая воздух каждым листком (мы оба зеленеем — ты и я, полный жизнетворных соков ствол и зеленые листья), не отдаляясь от тебя, не позволяя ничему постороннему встать между нами, отвлечь меня от тебя, хоть на мгновение заставить забыть о том, что эта ночь стремится навстречу заре и что там, по ту сторону, где ты живешь и где сейчас спишь, снова будет ночь, когда мы вместе приедем и войдем в твой дом, поднимемся на крыльцо, зажжем свет, приласкаем твою собаку, будем пить кофе и долго-долго глядеть друг на друга, прежде чем я обниму тебя (и снова — как дерево — ты прорастешь во мне), и поведу к лестнице (на которой нет никакого стеклянного шарика), и мы начнем медленно подниматься, а дверь будет заперта, но в кармане у меня лежит ключ...

Пьер спрыгивает с кровати, сует голову под кран умывальника. Думать только о тебе, но как могло случиться, что мысли его превратились в темное, глухое желание, где Мишель уже не Мишель (и снова — как дерево — ты прорастешь во мне), где он не чувствует ее рядом, поднимаясь по лестнице, потому что, едва ступив на первую ступень, он увидел стеклянный шарик и потому, что он один, один поднимается по лестнице, а Мишель наверху, запертая, там, за дверью, не знающая о том, что у него есть другой ключ и что он поднимается.

Он вытирает лицо, распахивает окно, впуская свежий рассветный воздух. Пьяница дружелюбно беседует сам с собой посреди улицы, покачиваясь, будто плавая в густой жидкости. Напевая себе под нос, он прохаживается взад и вперед, словно исполняя какой-то медленный, переменный танец, а туман трогает дымчатой когтистой лапой камни мостовой, запертые подъезды. Als alle Knospen sprangen — очертания слов возникают на пересохших губах Пьера, слипаются с доносящимся снизу бессвязным пением, которое никак не вяжется с мелодией, как, впрочем, и сами слова не вяжутся ни с чем вокруг, а, придя ниоткуда, на мгновенье слипаются с жизнью, после чего остается лишь чувство досадной тревоги, ткань рвения — и узкие лоскутья цепляются, опутывают ствол двустволки, вплетаются в ковер палой листвы, кружатся вокруг пьяницы, который, мерно кланяясь, танцует нечто вроде паваны, церемонные и угловатые фигуры которой напоминают невнятную, сбивчивую, запинающуюся речь.