|
А скажите, вы не монархист? Как полагается всякому при таком вопросе, я побледнел как смерть. – Помилуйте! – вскричал я. Дьявол хитро прищурился, спросил: – Скажите, вы сколько раз бреетесь в неделю? – Семь раз, – ответил я, теряясь. – Сидите у керосинки, – Дьявол обвел глазами комнату, – один с кошкой и керосинкой, бреетесь каждый день... Кроме того, простите, еще один вопросик можно задать: каким образом вы достигаете того, что у вас пробор такой? – Бриолином я смазываю голову, – ответил я хмуро, – но не всякий смазывающий голову бриолином так таки обязательно монархист. – О, я в ваши убеждения не вмешиваюсь, – отозвался Дьявол. Потом помолчал, возвел глаза к закопченному потолку и процедил: – Бриолином голову... Тут интонации его изменились. Сурово сверкая стеклами пенсне, он сказал гробовым голосом: – Роман вам никто не напечатает. Ни Римский, ни Агреев. И я вам не советую его даже носить никуда. Дымчатый зверь вышел из под стола, потерся о мою ногу. «Как мы с тобой живем, кошка, как живем», – подумал я печально и поник. – Есть только один человек на свете, который его может напечатать, – продолжал Рудольф, – и этот человек я! Холод прошел под сердцем у меня, и я прислушался, но звуков «Фауста» более не слыхал, дом уже спал. – Я, – продолжал Рудольф, – напечатаю его в своем журнале и даже издам отдельной книгой. И даже я вам деньги заплачу хорошие. Тут он назвал чудовищно ничтожную сумму. – Я вам далее сейчас дам вперед пятьдесят рублей. Я молчал. – Нижеследующая просьба, – заговорил он вновь, – нельзя ли ваш пробор размочить на неделю? И даже вообще я вам дружески советую, вы не носите его. И нельзя ли попросить вас не бриться эту неделю? Я удивленно открыл рот. – Завтра он будет перепечатан на машинке, – задумчиво сказал Рудольф. – В нем 17 печатных листов! – испуганно отозвался я, – как он может быть перепечатан завтра?! – Я, – железным голосом ответил Дьявол, – завтра в 9 часов утра сдам его в бюро и посажу 12 машинисток, разниму его на 12 частей, и они перепишут его к вечеру. Я понял, что мне не следует с ним спорить, я восхищенно лежал у его ног. – Это обойдется целковых в полтораста, заметьте, на счет автора. Послезавтра утром я отвезу его в цензуру, а через три дня вы поедете со мною туда. – Слушаю, – сказал я мертвым голосом. – Там вы не будете произносить ни одного слова, и никаких проборов, – сурово сказал Рудольф. Тут я опять произвел слабую попытку бунтовать. – Разве я такой дурак, – забурчал я, – что мне нельзя и рта открыть? А если это так, то поезжайте один. Зачем я нужен? – Вы нужны вот зачем, – ледяным голосом продолжал Рудольф, – он вздумает что нибудь вычеркнуть. Что именно – мне неизвестно. Хотя кой о чем я догадываюсь. Так вот, вы изъявите полное свое согласие на все, что он ни скажет. И хорошо было бы даже, если бы вы сказали ему какой нибудь комплимент. Вроде того, что вот, мол, как он здорово придумал и что вы, автор, находите, что с такими купюрами ваш роман стал лучше в два раза. – До чего мне это не по вкусу, – забормотал я и вдруг произнес громовую филиппику по адресу цензуры. Продолжалась она пять минут. Рудольф, раскинувшись, сидел на дырявом диване и от удовольствия щурил глазки. Наконец я закрыл рот. – Вы кончили? – Кончил. – Дитя! – сказал Рудольф и, вынув красный красивый шестигранный карандаш, вычеркнул из эпиграфа «Из Апокалипсиса». |
