Довольно замечательно было то, что Гфм спал спокойно и не видел во сне тех странных вещей, какие приключились с ним накануне вечером. Он должен был приписать это благодетельному действию прописанного ему доктором лекарства. Но в самый момент пробуждения как молния мелькнула в мозгу его мысль о роковом бумажнике. Быстро вскочил он, осмотрел внутренние карманы фрака, который был надет на нем вчера, и действительно нашел свое сокровище. Можно себе представить, с каким чувством раскрыл он бумажник! Гфм думал распорядиться с ним искуснее, чем барон Теодор фон С., и проникнуть в тайны его содержимого. На этот раз, однако, в бумажнике находились совсем не те предметы, какие были в тот раз, когда его нашел барон Теодор фон С. в Тиргартене на скамье близ статуи Аполлона. В нем не было ни хирургического ножичка, ни соломенно-желтой ленты, никакого чужеземного цветка, ни флакона с розовым маслом, а только маленькие, тонкие, исписанные мелким почерком листочки. Как ни рассматривал Гфм бумажник, кроме этого в нем ничего не оказалось.

На первом листке были написаны изящным женским почерком следующие итальянские стихи, приводимые нами в переводе:

Гфм внимательно прочел эти стихи; ему показалось, что их написал не кто иной, как опекаемая Шнюспельпольдом гречанка, и назначались они не кому иному, как ему самому.

«Если бы, — думал он, — прекрасная гречанка не позабыла выставить адрес и подпись, если бы она изложила все это в классической прозе вместо мистических темных стихов, дело было бы гораздо яснее и понятнее, и я бы знал, как мне быть; теперь же…»

Обычно бывает, что мимолетная мысль становится тем очевиднее, чем больше ее разрабатывают. Так и в данном случае, Гфм скоро не мог даже понять, как мог он хоть на мгновение усомниться, что в стихах говорится именно о нем и что их следует считать лишь за искаженную поэтическим языком записку, при которой ему был послан голубой бумажник. Ясно было, что незнакомка подавала ему весть о том духовном общении, в которое вошел с нею Гфм тем, что написал «эпизод из жизни одного мечтателя», и которое выражалось через посредство или мистически непосредственно через его собственное возбуждение или, наконец, через посредство той духовной симпатии, о которой говорил двойник. Что же иное могли означать стихи, как не то, что незнакомка находила достаточно интересным это духовное общение, что Гфм снова должен без страха и размышлений предаться ему и что посредствующим звеном должен служить ему небесно-голубой бумажник вместе с его содержимым.

Краснея, должен был Гфм сознаться, что с этого времени он самым серьезным образом влюбился в женское существо, с которым он находился в таком духовном общении. И это влюбленное настроение становилось тем напряженнее, чем дольше носил он в сердце и помыслах образ прекрасной гречанки и чем более старался он придать этому образу жизни при помощи самых лучших слов, самых изящных оборотов, какими только располагает немецкий язык.

Особенно часто чувствовал он охваченным себя этим влюбленным настроением во сне. Но жена может равнодушно смотреть на то, как одно духовное женское существо вслед за другим вступает с ее мужем в литературный брак, переписывается, печатается и затем равнодушно ставится на полку.

Гфм еще раз перечел стихотворение незнакомки, причем оно еще более ему понравилось, а при словах «как будто сам ты был любовь моя!» — он не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:

— О вы, высокие небеса и что еще над вами выше! Если бы только я это знал, если бы только предчувствовал!

Добряк не подумал о том, что гречанка могла говорить только о той любви, которую мечта зажгла внутри его существа и потому могла назвать его своей любовью. Впрочем, при дальнейшем развитии такого рода помыслов о себе легко впасть в ошибку понятий, а потому здесь лучше остановиться…

Теперь Гфм, получивший необходимый для него материал в достаточном количестве из двух источников, твердо решился исполнить свое обещание и тотчас ответил на три полученные им письма.