Трое северян, за пыткой у костра наблюдавших, дружно загоготали, а Биврук беспощадный, словам пленника не поверив, тут же кулачищем своим квадратным в живот его ткнул.

– Не шуткуй со мной, грязь подноготная! – Лапища мучителя схватила Чика за волосы и, не успел парень рта открыть, как его затылком о ствол дерева больно ударило. – Не поведал те хозяин, а ведь мы, дарконты, колдовство поганое с рождения чуем! Здесь недобитый выродок, здесь… где-то поблизости прячется! А ты за него не токмо смерть, но и мучения примешь… Я тя медленно резать буду, по кускам мелким, пока на нору его, гадючью, не укажешь! Но для начала глаза те выколю! Лжец недостоин на нас глазеть!

Чтобы угрозы пустыми не показались, достал Биврук из-за пояса нож широкий и острие его заточенное к глазнице парня поднес. От страха у Чика дыхание сперло, зажмурился пленник и быстро залепетал:

– Не губите меня, люди добрые! Чистую правду вам сказал! Приказал мне хозяин вас задержать, пока…

«Видать, на роду мне начертано смертью такой сгинуть», – мелькнула мысль в голове у знахаря, твердо решившего убежище жителя лесного не выдавать. Боль терпеть мало кому охота, да только из всех людей, которых Чик знал, ведун единственным был, кто к нему по-доброму отнесся, кто не ради корысти, а по доброте душевной его к делу хорошему пристроил да обогрел. Не мог он отплатить за добро черной неблагодарностью! Себя бы парень перестал уважать, если бы по слабости человека хорошего предал.

– Режь, режь меня на куски, поганая рожа! – обезумев от боли, прокричал знахарь палачу в лицо, а затем мучителю прямо в рот ухмылявшийся плюнул.

Не успел знахарь ложь свою до конца досказать, пронзила предплечье жуткая боль. Биврук все же соврал, не глаз ему выколол, а с размаху нож в парня по самую рукоять вонзил, так что лезвие стальное не только плоть живую прошило, но и сквозь половину ствола прошло. Закричал Чик, завыл неистово, даже о пощаде молить не в состоянии, но северные воители к виду чужих страданий, видать, с детства приучены были. Троица у костра лишь рассмеялась, а палач, лезвие острое из стороны в сторону водить начал, рану глубокую расширяя, потом же резким движением нож в теле жертвы провернул.

– Это только начало! – многообещающе прошипел Биврук, прижавшись губами к уху пленника. – Я тя, дурень упрямый, долго терзать буду! Ты у меня еще о смерти замолишь! Где колдун?! Говори!

Рассвирепел Биврук от наглости такой и, о ноже позабыв, жертву кулачищами избивать начал, да так сильно, что ребра потрескивать начали. Испугались северяне, узрев гнев неистовый, подскочили к предводителю, сзади набросились да втроем от жертвы, на веревках бессильно повисшей, едва оттащили. Не жалость в том была, а разумное желание: сначала тайное пристанище ведуна выпытать, а уж затем на пленнике злость сорвать да к праотцам отправить.

Больно было Чику, ребра поломанные дышать мешали, да бока помятые резь одолела, но не потерял знахарь сознание, взор его не померк, хотя и мутен был. Как в тумане, видел пленник борьбу северян с обезумевшим предводителем и горько сожалел, что Биврука оттащили. Был у него шанс быстро отмучиться да с жизнью легко распрощаться. Был шанс, да только не повезло, не было его уже теперь. Однако судьба неизвестно почему над парнем смилостивилась…

Едва богатыри командира своего утихомирили, как, откуда ни возьмись, сверкнула молния, и гром прогремел так, что парень оглох. Столб света яркого прямо с небес спустился да точно в то место ударил, где мучители его находились. Раздались жуткие крики, по счастью, Чик их не услышал, но зато увидел, как трое латников жарким огнем запылали да вмиг, прогорев до кости, на землю попадали. Живым и невредимым остался лишь один Биврук. Не коснулись предводителя северян чары могущественные, как будто он от них заговорен был.