Испужался конюх пуще прежнего, глаза закрыл и причитать начал: думал, разозлил супостата; решил, смертный час его пришел. Однако не причинил ему Дион вреда, поскольку неповинен тот был ни в чем, а глупость явную сказал по неведению. Не имеют привычки господа слуг в свои дела посвящать. Мог барон на супругу осерчать и ее в Заморье к родне услать, пока не одумается; могла с красавицей беда какая приключиться. Всякое могло быть. Понял Дион, что надобно ему в стольный град отправиться и правды доискиваться, а коли понадобится, и на выручку любимой прийти.

Пока конюх глазищи с испугу жмурил, выбрался «лиходей поневоле» в окно и незаметно, как тень, через двор и высокую ограду перебрался. Приучен был житель лесной бесшумно передвигаться и к себе внимания не привлекать. «В лесу жить – волчьи повадки перенимать», а иначе никак, а иначе слопает тебя зверье хищное.

Корил себя Дион понапрасну, что раньше в усадьбу не пожаловал, а из-за неведения своего столько дней впустую потратил. Не заходя в лес и рубахи даже не поменяв, поспешил отшельник в столицу. Чтоб быстрее до Кижа добраться, пришлось ему на мерзкое дело пойти, коня у деревенского жителя своровать. Но когда сердце, исстрадавшееся, в клочья боль разрывает, совесть умолкает, а лишь изредка едва слышно поскуливает…

Почти загнав коня, добрался к ночи путник до стен стольного града, да только ворота уже заперты. До самого рассвета без сна провел, не смыкая глаз, так сердце истомилось. А как только стражники заспанные дубовые створки открыли, первым ринулся Дион в город, неучтиво растолкал толпу приезжих локтями и побежал скорее хоромы барона заморского разыскивать.

Недолго пришлось влюбленному дом врага заклятого искать: находился он в самом центре города, почти вплотную к княжескому дворцу. Близка была цель, да только кто деревенщину неотесанную за ограду пропустит? До любимой было рукой подать, но уж больно прутья железные высоки оказались да охранники бдительны. Заметили служивые, как Дион пробраться вовнутрь пытается, тревогу подняли. Поймать не поймали, но спугнули «злодея».

Ходил-ходил отшельник кругами возле палат величественных, где его любимая как в темнице маялась, все думал-гадал, как внутрь попасть. Но тут к полудню улыбнулась ему удача. Распахнулись створки ворот расписных, и выехала из них карета, а за ней аж целая дюжина конных охранников. Ехал в ней не злодей-барон, а его драгоценная, его возлюбленная Несмеянушка. Обезумел Дион от везения такого, в голове у него помутилось, и он прям при народе честном к дверце кареты кинулся, да только всадники начеку были, вмиг его за ворот рубахи поймали и прочь волоком поволокли.

– Несмеянушка, милая, это я, Дион, твой возлюбленный! – кричал, что есть сил, дурень, упираясь и вырываясь из крепких рук служивых молодцев.

Не ответила ничего любимая, только голову в сторону дурака повернула и пронзила Диона холодным, презрительным взглядом. Так даже не на человека, не на холопа смотрят, а на букашку мелкую.

– Всыпьте убогому дюжину-другую плетей! – прозвучал голос барыни, сердце страдальцу на мелкие части режущий. – Да за ворота городские выкиньте, а заявится вновь, шкуру живьем сдерите!

Экипаж барский, заморскими мастерами мудрено сделанный, к дворцу княжескому поехал, а по спине загулял кнут. Недолго его били слуги барона, недолго, но больно… Затем, когда Дион сознание потерял, отволокли его палачи за ворота да там в ров У стены и сбросили. Чудом не потонул он в мутной, застоялой воде, очнулся вовремя да наверх кое-как выбрался. Постепенно ослабла боль в спине, но усилилась иная, жгущая его изнутри. Не мог поверить дурень, не мог постичь, что его нежно любимая Несмеянушка от него отказалась, отмахнулась, как от назойливого комара.