Рассовывая по карманам банкноты и бриллианты, с усмешкой вспомнил ставший классическим лозунг: «Грабь награбленное!» На какой-то миг Огнев замер: «И чего я так засуетился? Ведь Дыма больше нет и все теперь мое! И не только содержимое потайного пояса, но и это здание и вся фирма теперь мои! Хотя, конечно, есть ещё „крыша“ и сподвижники Дыма. Но управлять всем буду я. Не „быкам“ же с одной извилиной в голове доверить многочисленные активы». И Огнев, осознав благоприятный переворот в своей судьбе, подпрыгнул на месте и весело расхохотался.

А в «жигулях», уносящих убийц Дыма все дальше от Москвы, медленно угасала жизнь Князя.

Посмотрев в очередной раз на его бледное лицо и тени под глазами, Винт предложил:

— Не упорствуй! Давай завезем тебя в ближайшую больницу. Ведь кровью истечешь. Пуля в брюхе — это опасно.

С трудом шевеля пересохшими губами, Князь шепотом произнес:

— Не надо! Менты мигом налетят. Если не подохну, то повяжут. Вези к прикормленному эскулапу в наш городок. Так вернее.

Еще некоторое время ехали молча. Внезапно Князь открыл глаза и сделал знак Винту наклониться. Еле слышно пожаловался: Знобит! Накрой меня.

Сподвижник быстро содрал с сиденья чехол и накрыл грудь умирающего. Князь устало прикрыл глаза. На миг ему показалось, что он ни какой не Князь, а маленький испуганный грозой пацан, которого старший брат заботливо укрыл от невзгоды снятым с себя старым пиджаком.

И умиротворенная улыбка застыла на лице навсегда покинувшего этот мир человека.

О гибели Дыма литератор узнал из вечерних новостей. На телеэкране мелькали распластанные на асфальте убитые охранники и санитары, небрежно вталкивающие в фургон носилки с телом Дыма. Сознание Волина не воспринимало мрачные детали происшествия. Все его сознание занимала лишь одна ликующая мысль: «Я спасен! И мне не надо писать этот проклятый роман, воспевающий бандитский беспредел!»

Он встал и быстро направился к столу, на котором лежала тонкая стопка уже отпечатанных страниц. С отвращением прочитал заголовок: «Долгий путь к себе». И неистово вымещая ненависть к проявленной им слабости, начал рвать плохо поддающуюся мелованную бумагу.

«Как я мог решиться на такое? Ведь в самолете, моля о спасении, давал клятву не писать лживой книги. Но начал восхвалять трудное детство героя».

Волин в раздражении заходил по комнате: «Чего я злюсь на самого себя? Я же не собирался всерьез сочинять эту хвалебную оду. Просто хотел потянуть время, показав Дыму первую главу книги. Кстати, в ней я не покривил душой: у Дыма и вправду было суровое детство».

Успокоив столь нехитрым способом растревоженную совесть, Волин отправился спать.

И Себ в отчаянии воздел руки вверх: Почему все так сложилось?! Он опять спасен!

Анатас успокаивающе качнул головой:

— Опять ты торопишься! Я же предупреждал, что литератора, призывающего в своих книгах к добру, не так-то легко будет заполучить.

— Но разве он не пошатнулся из страха за свою жизнь? Не нарушил данную в самолете клятву не грешить? К тому же этот слабовольный червь продолжает считать себя верхом добродетели. Ты видел как он ловко все перевернул и оправдался в собственных глазах?

— Ты удивлен? Тогда ответь на загадку. Кому человек в течение всей жизни врет чаще всего?

— В предложенных обстоятельствах полагаю, что самому себе. — Браво, Себ. Точнее не скажешь. Вот видишь: литератор не безнадежен для нашего дела. Его сейчас нельзя лишать жизни.