Я, спотыкаясь, вернулась на скамью. К длинному столу подошел Тиссье. Он подтвердил, что позволял всем, кто хотел, переходить через свои земли, потому что не признает за иностранцами права устанавливать какие-то ограничения для французов во Франции.

Следующим выступал отец Кристиан. Мне очень бы хотелось иметь стенографическую запись его речи. Насколько я помню, он сказал:

— Я священник, но в этой войне я стал солдатом. И солдатом, который не сдался. Я боролся за справедливость. И я не надеюсь найти справедливости на этом суде. Но я знаю, что в конце концов восторжествует высшая справедливость, и божий приговор будет вынесен вам, взявшим теперь на себя право судить нас.

Последним был вызван Шансель, к которому вновь обратились как к Корбье. Его обвинили в том, что он являлся одним из нас, хотя единственной уликой против Шанселя была найденная у него дома почтовая открытка с карикатурой на Гитлера и подписью: «Vive la France!...А bas les Boshes!» («Да здравствует Франция! Долой бошей!»)

Затем, перемешивая факты с плодами своего воображения, выступил обвинитель и именем фюрера потребовал нашего осуждения. Следом за ним слово было дано защите, после чего судья объявил, что он со своими коллегами удаляется на совещание. Они уже направились к выходу, когда в зал вбежал запыхавшийся и возбужденный доктор Хагер. Вытащив из папки бумаги, он некоторое время что-то объяснял судье, после чего тот ударил по столу своим молотком и возвестил:

— Суд продолжается ввиду поступления новых доказательств. Мсье Шансель, встаньте.

Нельзя было не восхититься выдержкой Шанселя, который никак не отреагировал на свое столь неожиданно произнесенное имя. Но мы все попались в эту ловушку и одновременно повернуди к нему головы.

— Дорогой герр Шансель,— торжествующе обратился к нему судья. — Я вижу, что у вас память на собственное имя хуже, чем у ваших друзей. Больше нет смысла ломать комедию, герр Шансель — или герр Корбье, если вам так больше нравится. Вам не хочется теперь изменить своего утверждения о том, будто вы не знаете остальных обвиняемых и не имеете никакого отношения к их деятельности?

— Раз уж вы так хорошо осведомлены,— ответил Шансель,— я не вижу необходимости что-либо от себя добавлять.

— Суду безразлично,— сказал, злобно глядя на него судья,— подтвердите вы или будете по-прежнему отрицать свою очевидную причастность к этому преступному затвору.

Тут опять поднялся обвинитель и заявил:

— Я предлагаю включить герра Шанселя в число тех, кому будет вынесен смертный приговор.

— Данное изменение учтено,— констатировал судья.

Было два часа, когда члены суда, закончив обсуждение,

вновь вошли в зал. Председательствующий судья огласил приговоры: Китти — смерть, отцу Кристиану — смерть, Шансслю — пять лет каторжных работ, Тиссье— четыре года каторжных работ, мне — три года каторжных работ.

Ужас, который я ощутила, должно быть, отразился на моем лице. Хотя мое наказание было самым мягким, я не могла принять мысль, что фце три года проведу в этой ужасной тюрьме. Но тут я ясно осознала, что Китти и отца Кристиана приговорили к наказанию, освобождения от которого вообще не будет. Китти взяла меня за руку.

— Не плачь, Этта. Мы не должны ронять своего достоинства перед этими немцами.

Я сжала ее руку и подавила свои рыдания — Китти, которую ожидала смерть, ободряла меня!

Нас опять посадили вместе в тюремный фургон. Мы понимали, что это, наверное, последний раз, когда мы видим друг друга. Не выдержав, я разрыдалась, припав к груди моей дорогой подруги.

— Мне следовало отправить тебя домой, когда еще было можно,— мягко сказала она, гладя мою голову.— Не тревожься обо мне. Когда-то я приходила в ужас при мысли о смерти.