— Я тоже, — ответил Оуэн без улыбки.

Шли дни, недели, месяцы, но ничего дурного, слава Богу, не происходило. Мы решили, что Глостер, издав закон о страшном наказании за брачный союз с особами королевского рода, успокоился, решив, что запугал уже всех осмелившихся посягнуть на мою руку, и что теперь может заняться более важными государственными делами.

Усадьба Хэдем оказалась для нас прекрасным убежищем. Сам дом был слишком мал для того, чтобы устраивать в нем балы или приемы, что тоже хорошо. Никто не тревожил нас своими визитами, и люди, как я надеялась, постепенно забывали о существовании королевы-матери, то есть о моем. Если же у кого-то и появлялись поползновения навестить меня в моем уединении, я всеми силами и под разными предлогами старалась не допускать этого.

Даже Оуэн, более осторожный и подозрительный, чем я, почти совсем успокоился.

— Глостер с головой погрузился в свару с Бофортом, — говорил он. — Теперь, когда тот принял из рук папы кардинальскую шапку, герцог не успокоится, пока не найдет способ чем-нибудь уязвить его. А Бофорт в свою очередь не останется в долгу.

— Думаю, еще больше времени и сил, — отвечала я, — займет у него новая жена. Не могу понять, зачем он женился на Элинор Кобэм? И вообще почему до сих пор ему разрешают занимать первое положение в стране?

— Меня тоже это немного удивляет, дорогая, — сказал Оуэн. — Но не забывай, он брат короля.

— Бедфорд тоже брат Генриха. О, если бы Бедфорд находился сейчас здесь!

— Ему нельзя покидать Францию, на нем держится весь хрупкий союз с ней. Если бы не его связь с Бургундским домом через брак с Анной, сестрой герцога Филиппа, нам бы не удержать твою страну в своих дружеских объятиях.

Я не без удивления услышала иронию в ответе Оуэна, чего раньше за ним не замечала; но ведь все люди меняются — мудреют или глупеют с возрастом. Однако меня мало интересовала политическая подоплека его слов.

— У них счастливый брак, — сказала я. — Они по-настоящему любят друг друга. Я рада за них. Это важнее, чем союзы со странами!

— У тебя доброе сердце, и ты великодушна, дорогая.

— Наверное, оттого, что сама счастлива… О, как прекрасно, Оуэн, что у нас хватило смелости и решимости совершить то, что мы совершили! — воскликнула я. — Подумать только: мы могли отвернуться от своего счастья! Убояться его!

— Но мы не сделали этого. И никогда не пожалеем, — сказал он.

— Никогда! Что бы ни случилось в будущем, я не променяю минуты и часы нашего счастья ни на какое спокойствие, — отвечала я.

…Шли дни, по-прежнему наполненные чувством счастья. Нет, не счастья — блаженства! Возможно, наше ощущение не оказалось бы столь острым, если подспудно, не всегда осознанно, в наших головах не жила бы мысль, что этот покой вдвоем недолговечен…

Сколько вообще времени втайне может проходить жизнь целой семьи?..

Из Франции до нашей тихой уединенной усадьбы докатилась странная весть. Все вокруг только и говорили об этом… Просто чудо какое-то! — считали многие. Другие — более трезвые головы — не верили слухам, утверждая, что их распространяют сами французы для своей же собственной выгоды.

Оуэн, как всегда, постарался узнать как можно больше и только тогда рассказал мне.

— Там появилась совсем юная крестьянская девушка, — говорил он, — которая уверяет, что слышит голоса, призывающие ее к подвигу. Эти голоса будто бы говорят ей, что Франция снова станет сильной и англичане будут изгнаны с каждого клочка ее земли. И это должна сделать она.