Об этом я даже думать не хотел. Да и что-то подсказывало мне тогда, что война там идёт неправедная. Какая-то не такая война, на которую можно было бы стремиться из патриотических и романтических соображений.

У меня по поводу неизбежной военной службы было два условия. Только два! Я категорически не хотел в Афганистан и очень не хотел в Морфлот. Про Афганистан понятно. А в Морфлоте, в отличие от армии, служили не два, а три года. Два года-то казались вечностью, а три года виделись вечностью плюс бесконечность.

Папа тогда работал в университете на престижном экономическом факультете. Он был доцентом. Имел связи. Не такие связи, чтобы совсем меня избавить от школы мужества и жизни, но достаточные, чтобы иметь гарантии от Афганистана и Военно-морского флота. Кто-то заверил отца, что возьмёт меня под контроль. Какой-то полковник или даже генерал пообещал, что я в армии буду как сыр в масле кататься.

Чтобы обеспечить мне такую гарантированную поддержку, папе пришлось несколько раз выпивать с какими-то военными. Он после таких встреч добирался до дома едва живой, но счастливый, как разведчик из-за линии фронта. Когда я поинтересовался, нельзя ли мне попасть служить в Венгрию, Польшу или Восточную Германию, туда, где в те времена ещё стояли наши войска. Мне хотелось увидеть Европу… На это он сказал, что не может больше с военными пить.

Всё это я рассказал для того, чтобы продемонстрировать, как наивны были мы все – и дед, и отец, и я. Мы не понимали, я не понимал, что на самом деле очень скоро произойдёт и какова подлинная реальность.

Всем студентам, уходящим на службу, экзамены и зачёты назначили раньше, чем остальным. В конце апреля появилась новость, что со всех без исключения вузов сняли на один год бронь и даже медиков и студентов политехнических вузов призовут в армию по причине плохой демографической ситуации. Оказывается, в стране наблюдалась так называемая демографическая яма. Мы были детьми детей Великой Отечественной войны. Нас было мало. Нужны были все. Стыдно вспоминать, но меня это даже порадовало. Я узнал, что привилегированных не осталось.

После майских праздников грянула настоящая, мощная сибирская весна. Всё резко и дружно зацвело. Высоченное синее небо так и запрокидывало голову, чтобы всматриваться в него. Все инстинкты, выработавшиеся во мне за восемнадцать прожитых лет, будоражили меня радостным предчувствием лета и всех с этим связанных удовольствий. Приходилось осаживать себя, мысленно напоминая, что никакого весёлого лета не будет. Но даже за десять дней до назначенного срока отправки в армию я не мог осознать, что это действительно произойдёт.

Волшебное свойство юности, спасительное свойство – не терзать себя, не пугать и уметь не думать о неизбежном раньше времени.

В последний раз перед службой я пришёл в студию как раз дней за десять до ухода в вооружённые силы. В нашем зале всё было не как прежде. Просто я этого не замечал так остро. В нём не прибавилось предметов с тех пор, как мы в нём обосновались, но он стал другим. В нём воцарилась чистота и порядок, все скамейки и стулья нашли свои идеальные места и даже ни разу не понадобившийся нам рояль самую малость подвинулся и встал там, где надо. Зеркала сияли чистотой. За ясными, незамутнёнными окнами было ещё светло, и в стёклах мы не отражались.

Девчонки все уже ушли на сессию. Валера Бальм, как всегда, пришёл раньше и отрабатывал что-то самостоятельно, что-то в себе оттачивал и совершенствовал. Татьяна сидела на стуле, держала в руках листы бумаги и внимательно читала написанное.