— Вы не находите, что самые простые формулировки по-английски совершенно непереносимы? «Не сейчас». Повторите это еще раз. Обращайтесь со мной как с последним дерьмом. Закаляйте меня, как сталь…

— Успокойтесь. Держите себя в руках. Успокойтесь, пожалуйста!

— Скажите это еще раз.

— Не сейчас.

— Когда же?

— В субботу. Приходите ко мне в клинику в субботу.

— Сегодня вторник. Среда, четверг, пятница — нет, нет. Категорически нет. Мне шестьдесят четыре года. В субботу — это слишком поздно.

— Спокойно.

— Если бы Яхве хотел, чтобы я был спокойным, он сотворил бы меня гоем. Четыре дня. Нет! Сейчас!

— Сейчас нельзя, — прошептала она. — Приходите в субботу — я сделаю вам периодонтальную пробу.

— О, чудесно! Вы приобрели нового клиента. Суббота. Хорошо. Прекрасно. А как вы делаете это?

— У меня есть для этого специальный инструмент. Я ввожу свой инструмент в ваш периодонтальный карман. Я вхожу в десневую щель.

— Еще. Еще. Поговорите со мной о предприимчивом конце вашего инструмента.

— Это совершенно замечательный инструмент. Он не сделает вам больно. Он очень тоненький. И плоский. Примерно в миллиметр шириной. И миллиметров десять длиной.

— Вы пользуетесь метрической системой.

Дренка.

— Это единственная область, в которой я пользуюсь метрической системой.

— А кровь будет?

— Разве что капелька.

— И все?

— О боже… — сказала она и вдруг прислонилась лбом к его лбу. Передохнуть. Это был момент, не похожий на все другие моменты этого дня. Недели. Месяца. Года. Он успокоился. — Как это у нас так быстро получилось? — спросила она.

— Это потому, что мы уже долго живем на свете. У нас впереди нет целой вечности, чтобы ходить вокруг да около.

— Но ты же настоящий маньяк.

— Ну, не знаю. Для любви нужны двое.

— Ты делаешь много такого, чего другие не делают.

— Что я делаю, чего не делаешь ты?

— Самовыражаешься.

— А ты этого не делаешь?

— Вряд ли. У тебя тело старого человека, ты ведешь жизнь старого человека, у тебя прошлое старого человека, но инстинктивная сила двухлетнего ребенка.

Что такое счастье? Устойчивость, которая чувствуется в этой женщине. То сочетание качеств, которые в ней соединились. Ее остроумие, ее храбрость, ее проницательность, ее плоть, ее странное пристрастие к высокому стилю, этот ее смех, в котором столько жизни, ее восприимчивость ко всему, в том числе и к чувственным удовольствиям, — в этой женщине есть настоящая стать. И еще насмешливость, игривость. Талант и вкус ко всему тайному, запретному, понимание, что все тайное наголову разобьет все явное. И уравновешенность. Уравновешенность, которая является самым ясным и чистым выражением ее сексуальной свободы. И заговорщическое понимание, которое слышится в ее словах, и ее страх перед уходящим временем… Неужели у нее всё в прошлом? Нет! Нет! Трагический лиризм ее внутренних монологов: нет, я сказала, а раз я сказала, значит — нет.

— Адюльтер — дело непростое, — прошептал он ей. — Самое главное — твердо знать, что хочешь этого. Остальное вторично.

— Вторично, — вздохнула она.

— Боже, как я люблю адюльтеры. А ты? — он осмелился взять ее лицо в свои изуродованные руки и провести по контуру ее мальчишеской стрижки тем самым средним пальцем, из-за которого его когда-то арестовали, средним пальцем, беседа с которым, как они решили, травмировала, или гипнотизировала, или тиранила Хелен Трамбалл.