|
Да, самая разная у меня бывала работа. Многие из тех, кто меня тогда нанимал, были бы весьма удивлены, узнав, что я теперь стал таким специалистом в финансовых делах. Не похоже было. Где и правда удавалось срубить капусты, так это на парковке машин, у Эдди Шнира. Мы с Роном занимались этим по ночам, днем-то я в то лето работал спасателем. В общем, доллар с каждой второй машины мы брали себе в карман. Эдди знал, но у него раньше работал мой брат, а Эдди любил Морти, потому что он был еврей и при этом спортсмен и не околачивался после работы со всякими бездельниками и хулиганьем, а шел домой помогать отцу. Кроме того, Эдди и сам шустрил с недвижимостью, и был тот еще проходимец, и денег имел столько, что ему было плевать. Но попугать меня он любил. Его зять обычно следил за нами.
— Следил? — Берни, его зять, мог остановить любую из сотен машин в нашем районе, и лучше было иметь в кармане сотню баксов. У Эдди был большой «паккард», и вот он въезжал на нем на мой «участок», тормозил, опускал ветровое стекло и говорил мне: «Берни тебя выследил. Он считает, что ты не отдаешь мне положенного. Он думает, что ты сильно нажигаешь меня». — «Нет, нет, мистер Шнир. Никто из нас сильно вас не нажигает». — «Сколько ты берешь себе, Шаббат?» — «Я? Да господи, всего-навсего половину…» У него получилось! Нечто похожее на смех клокочет у нее в горле, и ее глаза — это глаза прежней Дренки! Смеющейся Дренки. — Ты — самая смешливая из всех шике. Это сказал мистер Марк Твен. Да, это было то самое лето, перед тем как убили моего брата. Дома волновались, что теперь, когда Морти нет рядом, я связался с дурной компанией. В декабре его убили, а на следующий год я ушел в море. Связался с дурной компанией, и вот что вышло. — Мой американский любовник, — теперь она плакала. — Почему ты плачешь? — Потому что меня не было на том пляже, где ты работал спасателем. Сначала, когда я приехала сюда, до того как мы с тобой познакомились, я все плакала о Сплите, и Браче, и о Макарске. О моем городе с узкими средневековыми улочками и старухами в черном. Об островах и бухточках. Об отеле в Браче, об Управлении дорог, где я работала бухгалтером, о тех временах, когда Матижа был красивым официантом и мечтал о собственной гостинице. А потом мы начали делать деньги. Потом родился Мэтью. Потом мы стали зарабатывать еще больше… — Она сбилась и поспешила спрятаться за прикрытые веки. — Больно? У тебя боли? Ее глаза широко распахнулись: — Все в порядке. Это была не боль, это был ужас. Но он и к нему привык. Если бы только и она могла привыкнуть. — Я слышала про американцев, что они очень наивны и что любовники они плохие, — она мужественно продолжала говорить. — Всю эту чушь. Что американцы — пуритане, что они стесняются раздеться, что не любят говорить о сексе. Все эти европейские клише. Я убедилась, что это не есть правда. — Не есть правда. Очень хорошо. Замечательно. — Видишь, мой американский друг? Я так и осталась глупой хорватской шиксой-католичкой. Говорю: «Не есть». Ей бы еще выучиться правильно произносить «морфий», слово, которому ему никогда не приходило в голову научить ее. Но без морфия она чувствует себя так, как будто ее рвут на части, как будто стая черных птиц, огромных черных птиц, ходит по ее кровати и по ее телу и впивается клювами ей в живот. А то ощущение, о котором она раньше любила ему рассказывать… да, она тоже любила рассказывать… что я испытываю, когда ты в меня кончаешь. Саму струю я не чувствую, это я не могу, но чувствую, как пульсирует твой член, и у меня ведь тоже все сокращается, и так мокро, и я никогда не понимаю, это мое или твое, я просто вся истекаю, из меня течет и спереди и сзади, и по ногам течет, о, Микки, так много, так много жидкости, я вся мокрая, столько сока, такой густой соус… Все это теперь для нее потеряно: этот густой соус, эта пульсация, эти спазмы, эти совместные поездки, которых у них никогда не было. |
