– Ефим, мне позвонить очень нужно.

Ефим, в ногах которого, как собачка, крутится поросенок Пафнутий, протягивает Анне телефонный аппарат.

– На долгие разговоры не рассчитано! А то как разведут канитель…

– Мне очень быстро, Ефим.

Оглянувшись по сторонам, набирает номер. Быстро закончив разговор, благодарит:

– Спасибо, Ефим.

И обратно. Канделябры в виде изогнутых, присущих модерну линий, утыканные фарфоровыми электрическими свечками. Голубая гостиная с голубыми потолками, расписанными розовыми ангелами, и статуей работы Родена, но не той, что мадам Елисеева сослала в предбанник, а другой. Зеркальная зала. Столовая, зверски отделанная дубовой резьбой, с сочетающимися с ней витражами и камином – ни одной прямой плоскости – всё в завитушках. Белая кафельная кухня, куда следом за ней прибежал поросенок Пафнутий и, привлеченный запахом от воблы, которую варит Ольга Форш, дальше за Анной не идет, на кухне остается.

Два этажа вниз по чугунной лестнице в «обезьянник» – тусклый коридорчик, день и ночь освещенный одной почерневшей электрической лампочкой. По правой стороне комнат нет, глухая стена, по левой – бывшие комнаты елисеевской прислуги, которые теперь заняли Грин, Пяст, Тихонов и Сева Рождественский, Лёва Лунц. К нему в комнату и набились стащившие у Муси бумагу «Серапионовы братья».

Анна стучит в дверь. «Серапионы» притихли. Только что крики стояли на весь обезьянник. Еще раз стучит.

– Это Анна. Меня Муся к вам за бумагой послала.

Имя Муси как волшебный пароль открывает дверь.

– У нас теперь, знаете, Анна, эстетическое размежевание. «Серапионы» против «Цеха поэтов». Приходится прятаться, чтобы наши художественные декларации не увели! Повторяют слово в слово! – объясняет сидящий на стопке книг Миша Зощенко.

Узкая комната в одно окно на уровне земли темного двора-колодца. В этих комнатах «обезьянника» вечный мрак и подвальная сырость! Как здешние жильцы не болеют только! Влажность в воздухе, как в ботаническом саду в павильоне для тропических растений или в зоологическом для обезьян. Может, этот коридор оттого «обезьянником» и прозвали. Надо будет у Ефима спросить.

Услышав, что надобно печатать объявления о панихиде по Блоку, хозяин комнаты Лёва извлекает пачку бумаги из-под матраса и отдает.

– Помочь донести?

Анна думает, что для юного Левы и его друга Вовы Познера она в свои тридцать два, наверное, старухой кажется. Воспитанные мальчики знают, что старшим надо помогать.

Анна машет головой.

– Вы над соседом Грином потешаетесь, а он лучше с бумагой придумал! Обошел подвалы банка и собрал старые конторские книги на черновики! И Тихонова с Рождественским научил. Вот вы с ним ругаетесь, он вам и не сказал. Так что в подвал идите! – Выходит и быстро захлопывает за собой дверь.

И не поймет, что случилось? Темнота полная. И без того закопчённая лампочка за несколько минут, что Анна провела в комнате Лёвы, окончательно закоптилась и перестала светить? Или перегорела так некстати. Не видно ничего. Не попасть бы по ошибке к Грину, говорят, он дрессирует тараканов. К тараканам никак не хочется!

На ощупь, держась за глухую правую стену, Анна движется к чугунной лестнице.

В этом заплесневелом подвале совершенно невозможно нормально дышать! Даже елисеевские слуги, преданно ждущие хозяев, после создания ДИСКа быстро съехали в присоединенные к квартире меблированные комнаты, в сыром подвале не остались. И Лёве, и другим писателям нужно оттуда съезжать, заболеют. Невозможно здесь дышать.