– Через дверь спрашивай, что няне надо, и прибегай, мне говори. Сама всё ей принесу.

За нянькой должна ухаживать только она одна. Не дай бог, заразятся девочки. Каждые два часа спешит в дом прислуги, поит няньку водой, вытирает пот со лба, проверяет, сидят ли отдельно девочки, и снова бежит в бывший свой дом печатать. Замечая в один из таких побегов, что около главного подъезда снова стоит бывшее материнское авто. Снова служит кому-то из верхов очередной власти.

Входит в дом и видит, что в большом зале со стен снимают картины. Экспроприация произведений искусства и ценностей дошла и до их имения. Портрет бабки матери работы Брюллова. Маковский. Портрет самой матери работы Врубеля. Ее собственный парижский портрет, написанный Модильяни. И гордость материной коллекции – вывезенный ими из Петрограда Вермеер. Их спрятать в уступе под скалой не получилось – размеры больше жестяной коробки от детской железной дороги во много раз.

Теперь их снимают со стен, оставляя невыцветшие пятна на обоях. Знала, что заберут всё без остатка, знала, но от этого не менее больно.

– Куда их? В музей?

– Туда их! – Бывший истопник Федот машет рукой в сторону моря. – На продажу. Молодой Советской республике нужны деньги на хлеб рабочим.

Ее Вермеера снимут и увезут. Ее – ее саму на этой картине – снимут и увезут. Будто суть ее увезут. Ту ее суть, что жила в ней прежде и теперь осталась только на картине. Радостную, беззаботную, наивную. Разделение души и тела.

Как она теперь без своего Вермеера? И без себя самой…

Снова начальство с проверками. Из Петрограда надзирающий приехал в сопровождении местных руководителей, устраивает им в бывшем музыкальном зале разнос. В кабинет, где она печатает, заходит осунувшийся Бонч-Осмоловский. Разводит руками, силясь как-то объяснить ей происходящее.

– Отстаем. Москва и Петроград уже организовали работу по отправке экспроприированных ценностей за рубеж. Из Петрограда самого Елизарова прислали, специалиста по такого рода работе.

Кивает в сторону кабинета, где присланный «специалист» громко говорит «с центром» по исправленному недавно телефону, докладывает о «ситуации на местах».

– Пятнадцать тысяч музейных предметов из дворцов, имений и дач Южного берега собрано. Количество сырья, готового к отправке, уточняется.

Где она слышала этот командный голос?

– Вынужден пойти на уступки, – то ли объясняет, то ли оправдывается перед ней Бонч-Осмоловский. – У нас семьдесят процентов сотрудников больны теперь! Семьдесят! Все от голода! Художник-эксперт Сурьянц был найден в кошмарных условиях, неделю без пищи! Три дня не мог подняться и позвать на помощь, пока мы не кинулись. Помещен был в больницу, где вчера скончался. Вынужден теперь идти на частичные уступки, отдавать часть ценностей на зарубежные продажи, дабы сохранить сотрудников.

– Что, если нас без продовольственного снабжения специально оставили? – спрашивает Анна. – Чтобы вынудить на уступки пойти?

Глеб Анатольевич разводит руками.

– Не знаю, Анна Львовна! Не знаю. Но люди ценнее картин. Люди умирают от голода. Жертвовать сотрудниками, дабы спасти ценности, мне совесть не велит. Печатайте, голубушка. Диктую: «…в тяжелых сложившихся условиях ради сохранения национального музейного достояния крымских дворцов и усадеб, КрымОХРИС, учреждение, поставленное на дело охраны национального достояния, вынуждено пойти на компромисс. И дать согласие на продажу культурных ценностей за рубеж исключительно…» – Опирается на столик с печатной машинкой, он смотрит ей прямо в глаза.