– Мишка! Голеву Мишке пишей.

Анна приседает на корточки, чтобы быть на одном уровне с Ирой.

– Тихо! Тихо. Голову пришьем. Но если ты будешь кричать сейчас, ты погубишь мамочку. Тихо.

Замолчала. Хлопает глазами. Жалеет мишку, прикладывает его голову на место.

Даже если Сулим скоро приедет и ее записку прочтет и не сдаст их, а придет на помощь, куда везти двух девочек и больную няньку? Она мечется, как в клетке. К Ире, к Оле, к мешку, к окну. Снова в комнату няньки.

– Аннушка! – слабым голосом зовет Никитична.

Анна пробует ее лоб. Жар не спал. Но Никитична открыла глаза, узнает ее.

– Нянька! Бежать нужно! Давай одеваться скорее.

Про бритоголового ей рассказывает. Про застреленного матроса нянька знает, помогала тогда кровь оттирать. Понимает, что, если появился тот комиссар, значит, Анну арестуют.

– Некуда мне бежать, девочка! – еле слышно шепчет нянька. – Не доеду. Не ровен час, на вас перекинется зараза. – Нянька горячая, как прежде печки горячие были. Мокрая вся.

– Переодеть тебя надо. Потеешь, значит, пойдешь на поправку. Когда больной потеет, всё плохое уже позади. – Говорит Анна и сама не верит тому, что говорит. В голове стучит: «Бежать! бежать!» Стаскивает с няньки мокрую рубаху, приподнимая некогд грузное, теперь исхудавшее, морщинистое тело. – Давай, осторожно, одну руку… так… теперь другую…

Крестик золотой на дешевом шнурочке в ложбинке между обвисших грудей. К этим грудям, вдруг ясно-ясно, как всполох, вспоминает она, в детстве губами прижималась. Только груди налитые были. Тот же крестик между ними на дорогой тогда еще золотой цепочке. Неужто она помнит этот крестик?

– Нянька, а ты меня грудью кормила? – вдруг понимает Анна. Прежде даже не задумывалась над этим – нянька и нянька.

– Я, Анечка, я, дитятко. Сын мой тогда три дня как родился. Молоко пришло. А барыня, мать твоя, тебя родила, меня в кормилицы и приняли, и золотым крестом одарили на золотой цепочке. Цепочку я в прошлом месяце на муку сменяла.

– Сын твой где? – Никогда о нянькином сыне не слышала, даже не задумывалась, что если у кормилицы было молоко, то и ребенок должен был быть.

– В селе тогда остался. Ильюша в селе у свояченицы остался. После помёр.

– Почему ты его с собой не взяла?

– Кто ж кормилицу с дитем в богатый дом пустит!

Чтобы выкормить ее, барскую дочку, нянька оставила родного сына! Который без матери умер…

Вытирает той же рубашкой старое тело. Если нянька сына родила в те же дни, когда родилась она, Анна, то нянька не старше матери. А выглядит старухой. Седая голова. Иссохшее тело. Раздувшийся от голода живот. Не старше матери. Хотя кто его знает, как мать сейчас выглядит. Достает из нянькиного шкафа свежую рубашку.

– Нянюшка, давай, осторожно, одну руку вденем, затем голову…

Слипшиеся от жара седые волосы.

Что ж Сулим никак не идет! Отсюда с кровати в окно видно, авто всё еще стоит у порога большого дома.

Что ж бывший конюх не едет – не идет?! Кто знает, что на уме у Сулима. Как он, татарин, смотрел на них, когда укрывали греков Константиниди. Недобро смотрел. И теперь, кто знает, может, выдаст ее новой власти…

– Другую руку давай, так. Теперь укроем тебя…

– Тебе, Аннушка, к отцу Егорию в Успенский скит ехать надо. Под Бахчисарай. Монастырь Свято-Успенский с храмом, где Ирушку крестили. Отец Егорий там настоятель, знакомец, в одном селе росли, он не выдаст. Сама ж с крестин Иринушки его помнишь.

Анна кивает, хотя с крестин совсем ничего не помнит.