Анна кивает, хотя с крестин совсем ничего не помнит.

– В скиту укроет, не оставит. Бог даст, до вечера доедете…

– Мы без тебя не поедем.

– Да што мне, старухе, будет! Не тронет меня нихто…

Анна решительно качает головой. И вдруг отчетливо понимает, что два года назад, собираясь уезжать с матерью и мужем, и потом через полгода осенью, когда плыть должны были с Константиниди, они были готовы уехать без няньки. Как могла она ехать без няньки? Грудью ее кормившей. Девочкам ее свою еду отдающей. Последнюю золотую цепочку на муку и сухари для девочек сменявшей – «ишьте, диточки, ишти! Я не хо́чу».

Темнеет. Сулима всё нет. Еще раз Олюшку послать? Самой идти? Только накидывает шаль, ноги в ботики, как стук в дверь. Успела, заходя к няньке, закрыть дверь на щеколду, но что та щеколда!

Голос Олюшки слышен из коридора:

– Нянюшка болеет. Жар. Нельзя к ней. – Олюшка чужих не пускает.

– Я не к нянюшке вашей. К маме твоей. Мама твоя дома?

Тот самый голос!

Бритоголового комиссара!

Бритоголовый комиссар на ее пороге!

Бритоголовый комиссар пришел за ней!

– Мамы нет. Ирка, не высовывайся на холод, продует! На работе мама. – Олюшка, умница, догадалась!

– Ховайся, Аннушка, ховайся! – шепчет нянька. – Я его, ирода, не пущу!

– Куда ж «ховаться»?

Куда деться, когда деться в крохотной узкой комнатенке некуда? Нужно выходить, чтобы он девочек не тронул.

– В шкаф ховайся! В шкафу ход в комнату Павла́, теперяче Федота.

Ход! Тайные ходы через сдвигающиеся задние стенки шкафов, устроенные здешним архитектором! Бежать через шкаф. Не выдаст ли Федот? Но размышлять нечего.

Она открывает шкаф, отодвигает нянькины и детские не поместившиеся в их комнатенке вещи, сдвигает на заднюю стенку и… выходит в бывшую комнату Павла, Саши и Шуры, в которой теперь живет ответственный советский сотрудник Федот.

Федот за столом.

Горячая, только что отваренная картошка – а говорил, все сотрудники без продовольствия остались! – застывает на вилке в его руке. Анна прикладывает пальцы к губам – тише! Ради бога, тише! Закрывает сдвинутую заднюю стенку, выходит из шкафа в комнату. Если Федот сейчас закричит, ей конец. К убийству революционного матроса прибавят еще и попытку побега. Так и стоит с прижатым к губам пальцем. Тише! Пытаясь расслышать, что там, с другой стороны шкафа, происходит.

Федот смотрит не нее с застывшей на вилке дымящейся картошкой. Он себе и стопочку налил – еще и водку где-то достал! Но молчит, и на том спасибо. Уйдет же бритоголовый когда-то!

Цокот копыт за окном.

– Пру! Тору! Тору! Стой, холера!

Так татарин Сулим кричит на старую лошадь, мешая татарский с русским. Сейчас привяжет лошадку, войдет и начнет в дверь ее комнаты стучать. Или кричать начнет, звать Анну. Или скажет бритоголовому, что Анна его вызвала срочно, решила бежать… Как его остановить? Крикнуть не крикнешь. Рядом с его повозкой бывшее материнское авто, за рулем которого новый шофер бритоголового комиссара. Кричать нельзя. Но как предупредить, чтобы Сулим в дом не входил, ее не звал?

Анна оборачивается на Федота. Глаза у Анна такие адовы, что тот откладывает вилку с дымящейся картошкой на тарелку.

– Что такого страшного, хозяйка, увидала?

Хозяйкой ее назвал. Не к добру? Не забывает, что она «из бывших»? Или из уважения, что мать его когда-то пятнадцатилетним юнцом из дальнего села на работу взяла. Выбирать не приходится. Кроме бывшего истопника, ныне ответственного советского сотрудника Федота, помочь больше некому.

– Остановите! Остановите Сулима! Прошу вас! – Анна показывает в окно.