— Чего к нам ходить перестал, а? — наседал Шустиков. Алексея возмущало, что Костяшкин, обладавший немалой физической силой и только за то пользовавшийся его уважением, не оказался рядом с ним как раз тогда, когда мог пригодиться.

— Я, Леша, потому не хожу… — начал Костяшкин и забегал глазами по комнате, точно ища лазейку. — Вообще я решил кончать бузу! — закончил он. Бухнулся на диван и небрежно засвистел.

Шустиков сел рядом.

— Ты про что? — спросил он.

— Про то. Я в комсомол, может, вступать буду, — сообщил Костяшкин с улыбкой, чтобы, в случае если Алексей впадет в ярость, можно было обратить все в шутку.

Шустиков отозвался презрительно:

— Примут тебя, как же!

— А чего ж! Заслужу — примут.

— Чем же ты заслужишь? — Шустиков насмехался.

— Заслужу, Не бойся.

— Потому ты, значит, и решил бузу кончать?

— Правильно. — Это Костяшкин сказал облегченно и благодарно. Вот, мол, своим наводящим вопросом ты мне помог все объяснить без лишних слов.

— И когда ж, думаешь, тебя примут?

— Может, в мае, — неохотно ответил Костяшкин.

Он как будто жалел, что сказал когда; наверное, боялся сглазить.

Шустиков с сосредоточенной прищуркой смотрел на приятеля. Как так? У Васьки появились свои планы. И Васька без него их составляет, не открывает их ему. А он-то уверен был, что у Костяшкина не может быть в голове ничего, кроме того, что внушал ему он, Шустиков.

Алексей был удивлен, как человек, который обнаружил бы в ящике своего стола незнакомые вещи, неведомо кем и когда туда положенные. Ведь ключ от ящика был у него…

— Я тоже в комсомол вступать буду, — сказал неожиданно Шустиков.

— Ну и все! — Костяшкин просиял. — Значит, на пару! Я ж говорил: кончать бузу! А ты волком глядел!

— Я, между прочим, ничего кончать не собираюсь, ясно? — сказал Шустиков холодно. — А в комсомол меня, будь уверен, примут не когда-нибудь, как тебя. Очень скоро примут! Понятно?

Алексей с удовольствием взглянул на обалдело вытянувшуюся физиономию Костяшкина и шагнул к двери.

— Постой! — остановил его Костяшкин.

Он ничего не понимал. Он до сих пор считал, что можно выбрать что-нибудь одно. Можно бузить (это означало для Костяшкина бить баклуши, озорничать, совершать поступки, за которые приглашают в милицию) и можно взяться за ум (это означало готовить уроки, читать книжки, жить так, чтобы никто худого слова о тебе сказать не смел, и, наконец, вступить в комсомол).

Но вот Шустиков за ум не берется, а в комсомол подает. Нелепо.

Хотя Костяшкин не раз в своей жизни поступал скверно и глупо, ему всегда было противно притворство. Если его справедливо в чем-нибудь упрекали, он отмалчивался, отпирался односложно, но ничего не сочинял в свое оправдание. Точно так же он не таил от домашних, с кем водит компанию, хотя бы у его приятелей и была дурная слава. В своей неправоте Костяшкин был прям, а не изворотлив. Действий ловчилы он не понимал, если тот сам их ему не растолковывал.

— Врешь ты, — сказал он Шустикову, — что в комсомол подашь. Тебя, конечно, все равно не примут. Да тебе самому не нужно. На кой?

— Значит, нужно, — ответил Шустиков.

Костяшкин смотрел на приятеля, и впервые тот раздражал его так…

— Не может быть, чтоб тебя приняли, — сказал Костяшкин.

— Поглядим.

Костяшкин отвернулся. Шустикову не о чем больше было с ним говорить.