|
Я не мог различить деталей, но общие очертания были понятны. Волосы ее были черными, но уже тронутыми сединой; тонкие седые пряди не придавали ей почтенного вида, а лишь старили. Лоб широкий, с проступавшими на нем морщинами. Глубокие борозды пролегли вдоль носа, который наверняка был симпатичной кнопкой, когда она была моложе. В тонких чертах лица чувствовалось напряжение. И тем не менее где-то в глубине ее глаз сверкали искорки. На вид ей было сорок с небольшим.
Пока она пила чай и создавала мнение обо мне, столь же веское, как и мое о ней, я спросил: – Как же ты во все это ввязалась? – Она начала отвечать, и я почувствовал, что почти попал в точку. Поэтому прервал ее: – Впрочем, не важно. Я не уверен, что хочу это слышать. Она одарила меня полуулыбкой, что было до сих пор наиболее дружелюбным жестом с ее стороны. – Ты не хочешь услышать, – сказала она, – о моей жизни в роли девушки из гарема восточного короля? – Что ж, почему бы и нет, – ответил я. – Не думаю, что ты действительно была в гареме. – Боюсь, что нет. – Ну и хорошо, – сказал я. – Какое-то время, однако, я была воровкой. – Вот как? Неплохое занятие. – Не хуже и не лучше других, – сказала она. – Зависит от твоего положения. Я подумал об орках, которые готовы прирезать любого за двадцать империалов, и сказал: – Полагаю, что ты была не на вершине. Она кивнула. – Мы жили на другом конце города. – Она имела в виду другой конец Южной Адриланки. Для большинства людей с Востока Южная Адриланка представляла собой весь город. – Это было, – продолжала она, – после смерти моей матери. Отец обычно приводил меня в трактир, и я воровала монеты, которые посетители оставляли на стойке, а иногда срезала кошельки. – Нет, – сказал я, – это не высший уровень профессии, не так ли? Но, думаю, жить можно. – Некоторым образом. – Тебя ловили? – Да. Один раз. Мы договорились, что, если меня поймают, отец сделает вид, что бьет меня, как будто это была моя собственная идея. А когда меня наконец поймали, он не просто сделал вид, а… – Понятно. Ты рассказала, как было на самом деле? – Нет. Мне тогда едва исполнилось десять лет, и я только плакала и кричала, что больше никогда не буду воровать, и просила прощения… Официант принес еще клявы. Наученный опытом, я даже не прикоснулся к ней. – И что случилось потом? – спросил я. Она пожала плечами: – Я больше не воровала. Мы перебрались в другой трактир, и я ничего больше не крала, так что отец снова поколотил и выгнал меня. Я убежала и с тех пор никогда его не видела. – Сколько, говоришь, тебе было лет? – Десять. – Хммм. Как же ты жила, извини за вопрос? – Поскольку я не знала ничего, кроме трактиров, я пришла в один и попросила разрешить мне подметать пол за еду. Хозяин согласился, так что какое-то время я этим и занималась. Сначала я была слишком худой, чтобы у меня возникали какие-то проблемы с посетителями, но позднее по вечерам мне приходилось прятаться. С меня вычитали за масло, так что обычно я сидела в своей комнате в темноте, накрывшись одеялами. Впрочем, я ничего не имела против. Иметь собственную комнату было так хорошо, что я могла обойтись без света и без тепла. Когда хозяин умер, мне было двенадцать, и его вдова в некотором роде привязалась ко мне. Она перестала брать с меня деньги за масло. Но, думаю, лучшее, что она для меня сделала, – научила читать. С тех пор я проводила все свое время за чтением, в основном одних и тех же восьми или девяти книг. Я помню, там была одна книга, которую я никак не могла понять, сколько бы раз ее ни перечитывала, другая – с волшебными сказками, а третья – пьеса, что-то о кораблекрушении. |
