После короткого визита в салон дон Мельхиор направился большими шагами к отдаленному апартаменту, занимавшему левое крыло гасиенды. Заглянем туда, прежде чем он войдет.

Это помещение состояло из двух только комнат, меблированных с той строгой пышностью, какая хорошо известна испанцам и вполне соответствует их избалованным вкусам.

Первая комната, служившая салоном или приемной, была вся обита тисненой кордовской кожей. Дубовые, потемневшие от времени и тоже обитые кожей стулья тянулись по стенам. Середину комнаты занимал стол, на котором находился длинный зеленый ковер и распятие из пожелтевшей слоновой кости, а перед ним стоял аналой оригинального вида. На передней части его вделаны были старинные золоченые часы в стиле Людовика XIII и с таким широким ящиком, что туда мог спрятаться целый человек. Одна сторона аналоя представляла подобие капеллы. Здесь находилась мраморная статуя св. Девы скорбящей с увенчанным белыми розами челом, а перед ней горела серебряная лампада в форме кадила.

Смежная комната служила спальней и была меблирована с такой же простотой.

В салоне, походящем скорее на часовню, две женщины сидели у окна и тихо разговаривали между собой.

Одна из них была лет тридцати — критический возраст для женщины испанской расы. Хотя лицо ее было бледно, как мрамор, и носило печать страдания, но в нем легко было подметить следы былой красоты. Ее собеседница была молодая девушка, почти ребенок, белокурая, худенькая и стройная. Она обладала той мечтательно-идеальной красотой, которая приводила в отчаяние художников и нашла прекрасное выражение у немецких поэтов. Спокойное лицо ее соединяло в себе мечтательность, беспокойство и непорочность Маргариты Гете и страстную улыбку бледных созданий Шиллера.

Это были мать и дочь, донна Эмилия де Сальдибар и донна Диана. Костюм их по свой строгой простоте гармонировал с печальным и меланхолическим колоритом, разлитым кругом.

На них одеты были длинные черные бархатные платья, без всяких украшений, талию стягивал того же цвета шнурок. Черные кружевные мантии, откинутые назад, прикрывали грудь и шею, а в случае нужды могли скрыть и лицо.

Они тихо разговаривали, бросая в промежутках рассеянные взгляды на дверь, где находились многочисленные пеоны землевладельцев, собравшихся в гасиенду на зов дона Аннибала.

— Нет, — сказала донна Эмилия, — нет, дитя мое, лучше молчать об этом, чем пользоваться недостоверными сведениями.

— Однако, мама, — отвечала девушка, — этот человек, по-видимому, хорошо осведомлен, и мне кажется, что напротив…

— Тебе кажется, Диана! — прервала ее мать с некоторой строгостью в голосе. — Я лучше тебя знаю, как следует поступать в таких случаях. Берегись, моя милая нинья, ты слишком близко принимаешь к сердцу это дело, ты зашла чересчур далеко!

Молодая девушка покраснела и закусила губы.

— Ты знаешь, как я люблю тебя, дитя мое, — продолжала минуту спустя донна Эмилия. — Постарайся же не противоречить моим намерениям и помни, что я имею в виду одну цель — твое счастье.

— Добрая мама! — ласково сказала дочь.

— Да, — со слабой улыбкой подтвердила донна Эмилия. — Я добрая мама, пока соглашаюсь с тобой.

— О, не говорите так, мама. Вы знаете, какую я питаю к вам глубокую любовь.

— Да, знаю, но, дитя, я знаю также, что не одна занимаю твое сердце.

Донна Диана отвернулась, чтобы скрыть краску, бросившуюся ей в лицо при словах матери, но последняя не заметила этого и продолжала, как бы рассуждая сама с собой.

— Но зачем я жалуюсь? Разве не всегда бывает так? Женщина рождена для любви, как птица для воздуха.