— Но — ты только не расстраивайся, — предостерегающе поднимает руки папа, — потому что я просто пытаюсь понять — какое это имеет отношение к Оливеру?

Из-за дискомфорта, что я обсуждаю это с отцом, в животе все сжимается, но у меня уже нет сил сопротивляться.

— В последнее время, сев за работу, я ловлю себя на том, что кручу в голове, что он сказал или сделал. И настолько забылась, что решила, будто у меня есть еще неделя, чтобы закончить «Майского Жука».

— Но ты все же успела ведь, нет?

— Я задержала книгу на три недели. Думаю, я свалила вину на произошедшее с Оливером, вместо… даже не знаю…

Папа ждет несколько секунд, что закончу, а потом мягко продолжает:

— Вместо того чтобы признать, что ты была совершенно и оправданно потрясенной? — в этом ключе причина моего безумия не такая уж и не понятная. — Лола, детка, твоя жизнь перевернулась с ног на голову еще до отношений с Оливером.

Я разбиваю в сковородку два яйца, убавляя огонь, чтобы они не пережарились. Он так легко меня понимает, — от этого снова на глазах наворачиваются слезы.

— Я знаю.

— За последние несколько месяцев ты провела в самолетах больше часов, чем мой сосед-пилот.

— Знаю.

— Ты помнишь, когда впервые начала рисовать? — спрашивает он.

Немного подумав и вытерев слезы, я отвечаю:

— Нет.

— Потому что тебе кажется, что так было всегда. Поначалу были просто каракули на каждом листке бумаги и выигранные конкурсы раскрасок в супермаркетах. Но после ухода мамы все изменилось. Вместо того чтобы развлекаться рисованием, оно стало твоим единственным занятием. Каким-то наваждением. Меня часто мучала бессонница, и, проходя мимо твоей комнаты посреди ночи, я заставал тебя сидящей, сгорбившись, за столом и рисующей. Это было твоим способом спрятаться от невзгод. В те времена я не всегда был приятным в общении, и ты отображала на бумаге все свои мысли и чувства.

Я молча жду, когда он продолжит, наблюдая, как готовятся яйца. Желтки поблескивают канареечно-желтым, а кусочки хлеба схватываются белками. Я практически вижу поднимающийся жар от сковороды, он деформирует воздух над ней.

— Тебе необходим Рэйзор. Необходим твой мир, где ты все контролируешь, где невозможно сказать лишнего или что-то испортить, потому что все там создано тобой. Герои там говорят то, что не можешь сказать ты. И им не важно, сделаешь ли ты что-то не так. Рэйзор от тебя не уйдет. Он твоя семья, — папа делает паузу и потом продолжает: — Уверен, это пугает: хотеть кого-то так же сильно, как ты — Оливера.

Я смотрю на него ничего не выражающим взглядом.

— Пап.

Он возвращает мне такой же взгляд, но его чуть мягче и более понимающий. Мудрый.

— Я не сомневаюсь, что все это подавляет и пугает. Так же уверен, что страшит необходимость поделить свое внимание между этими двумя объектами любви. Ты не хочешь потерять ни один из них. И ни один не хочешь бросить. При том, что Рэйзора ты знаешь дольше.

Оглянувшись на сковородку, я аккуратно переворачиваю хлеб и яйца.

— Ты сделала глупость, а Оливер, вместо того чтобы оставаться сильным и непоколебимым, как скала — таким, к какому ты и привыкла — отошел в сторонку и дал тебе то, о чем ты просила. А на свидание пошел, чтобы убедить тебя в своей точке зрения.

Не оборачиваясь, я чувствую, как он наклоняется вперед, локтями опираясь на стойку.

— Я верно оценил ситуацию?

Я поправляю яичницу краешком лопатки, не глядя на его, уверена, самодовольную улыбку до ушей. Мне неприятно, что этот разговор еще раз прошелся по ранам, оставшимся после ссоры с Оливером в баре.