Я уверен, что полицейские вели себя согласно их присяге (если они все еще принимают ее, а я полагаю, что да). И все же у меня было, да и теперь остается такое чувство, будто меня может затянуть в некую безликую бюрократическую машину, именно машину, а не человеческую злую волю, которая методично будет делать свое дело, пока не перемелет мне кости… потому что перемалывать людям кости и есть дело этой машины. Звуки моих криков не ускорят и не замедлят этого механического процесса.

Мне кажется, Лиз нервничала, когда поднялась наверх и сказала мне, что меня хотят видеть полицейские, но не говорят ей зачем.

Один из них, сказала она, был Алан Пэнгборн, окружной шериф Кастла. Может, я и встречал его пару раз раньше, но узнал лишь потому, что его фото время от времени мелькало в кастлрокском „Вызове“.

Мною овладело любопытство и благодарность за вынужденную отлучку от пишущей машинки, где всю последнюю неделю мои герои желали вытворять то, что мне не нравилось. Если что-то и пришло мне в голову, то, наверно, это было связано с Фредериком Клаусоном или еще какой-то ерундой из-за „Пипла“.

Не знаю, удастся ли мне верно передать тон встречи. Не знаю, имеет ли это какое-то значение, мне лишь кажется, что нужно попытаться. Они все стояли в холле возле лестницы — трое крупных, рослых мужчин (не удивительно, что их называют быками), — и вода стекала с их плащей на ковер.

— Вы — Таддеус Бюмонт? — спросил один из них, шериф Пэнгборн. И в этот момент начался тот эмоциональный сдвиг, который я хочу описать (или хотя бы отметить). К любопытству и удовольствию от вызволения из плена пишущей машинки примешалось удивление. И легкое беспокойство. Обращение полным именем, но без „мистера“ — как обращение судьи к обвиняемому, которому он готов вынести приговор.

— Да, верно, — сказал я. — А вы — шериф Пэнгборн. Я вас знаю, потому что у нас есть земля на Кастл-Лейке. — И я протянул вперед руку привычным жестом воспитанного американца.

Он лишь удостоил ее взглядом, и на лице его появилось такое выражение… словно он распахнул дверцу холодильника и обнаружил, что рыба, которую он купил себе на ужин, протухла.

— Я не намерен пожимать вам руку, — сказал он, — так что вам лучше убрать ее и избавить нас обоих от неловкости.

Это прозвучало очень странно, прозвучало откровенной грубостью, но задело меня не то, что, а то, как он это произнес. Будто он подумал, что я просто спятил.

И от этого я жутко испугался. Даже теперь мне трудно поверить, как быстро, как чертовски быстро мои эмоции перескочили от обычного любопытства и радости, что меня избавили от надоедливой рутины, к откровенному, неприкрытому страху. В ту секунду до меня дошло, что они пришли не просто поболтать со мной о чем-то, а потому, что были уверены, что я совершил нечто, и в этот первый момент охватившего меня ужаса — „Я не намерен подавать вам руку“ — я сам уверовал, что действительно совершил.

Вот это мне и нужно выразить. В тот момент наступившей паузы, последовавшей за отказом Пэнгборна пожать мне руку, я на самом деле решил, что совершил все… и у меня не хватит сил не сознаться в своей вине».

Тэд медленно опустил руку. Уголком глаза он увидел Лиз, сжавшую ладони в твердый белый мячик на уровне груди, и неожиданно ему захотелось как следует разозлиться на этого легавого, которого свободно пригласили зайти, а он, видите ли, отказывается подавать руку.