Замерев, я осторожно покосилась на Хантера, не до конца уверенная, что мне не послышалось.

– Ким? Обед – это когда двое идут в ресторан и там что-нибудь заказывают. Я плачу.

– Ты хочешь со мной пообедать?

– Конечно. Секс, еда, сон и юмор – базовые потребности менталиста, если он не хочет превратиться в пациента. Что с тобой?

– Обо мне говорят, Хантер. Пишут в газетах. Обсуждают и осуждают. Если тебя увидят рядом со мной, будут говорить и о тебе. Твоим пациентам это не нужно.

Со вздохом он поднялся.

– Моим пациентам нужно, чтобы им помогли. И то, где я работаю, определяет король, а не пресса. Никто не может запретить мне с тобой поужинать.

– Пару секунд назад был обед.

Он взял меня за руку и наклонился к губам.

– Если ты будешь спорить дальше – то он превратится в завтрак.

– У меня нет платья.

– У тебя есть две роскошные богатые сестры.

– Вряд ли у них есть для меня платье. Я ведь сожгла их дом.

– Хм… я забыл.

– Ага.

Мы рассмеялись. И я подумала, что непременно куплю себе платье. Даже если Хантер вдруг передумает и отменит ужин, даже если он никогда не решится показаться со мной на публике, я все равно куплю новое платье, посмотрюсь в зеркало и пообещаю себе, что когда-нибудь меня будут принимать там, где сейчас боятся.

Когда я уже набросила плащ и направилась к двери, Хантер меня окликнул:

– Ким… не ходи к нему.

Мне не хотелось снова лгать.

– Ты мне запретишь?

Спустя несколько долгих секунд он покачал головой.

– Я не имею права. Я только что подписал приказ о твоей выписке. Но – как твой бывший целитель – надеюсь, что ты не пойдешь. А как человек, которому ты дорога, – готов почти молиться.

Я попыталась подарить ему самую уверенную и успокаивающую улыбку, на которую была способна.

– Мне все равно придется. Это моя плата за разум.

Он лишь покачал головой.

А я вышла в пустой коридор, постояла немного, привыкая к свободе.

У меня не осталось вещей, которые хотелось бы забрать, но, проходя мимо знакомой палаты, я на минуту остановилась. Сейчас она пустовала. До завтра ее еще будут держать за мной, а потом вымоют до скрипа и поселят здесь нового беднягу.

Когда раздался чей-то смех, я вздрогнула: в нем почудилась Хейвен. Но потом в конце коридора показались две сестры-лекарки, возвращавшиеся с обеда. Они что-то живо обсуждали и то и дело взрывались таким заразительным смехом, что я невольно улыбнулась.

Бросила последний взгляд на мягкие потрепанные временем стены и взялась за холодную ручку, отполированную тысячами прикосновений.

Чтобы навсегда закрыть дверь в старые кошмары.

* * *

– Здравствуй… папа.

Его кресло сердобольные сестры подкатили к окну. Хотя мне виделась в этом определенная жестокость. Смотреть на мир за стеклом и знать, что никогда больше не сможешь в него ступить. Никогда не пройдешься по любимым улочкам. Не насладишься любимым вином. Все, что остается, – молиться, чтобы целитель разрешил короткую прогулку, во время которой тебя немного покатают по садовой аллейке, а затем снова задвинут в угол палаты.

Как сломанную куклу.

Я села в кресло напротив.

Некогда это тело было красивым. О, отец привлекал женщин. Даже будучи в возрасте, он притягивал их не только деньгами, но и энергетикой, уверенностью, властью и силой.

Теперь передо мной сидел уставший от жизни старик. Все, что он мог, – лишь беспомощно двигать глазами, в которых так и светилась обжигающая гнилая ненависть.

Он ненавидел меня, свою дочь, свое создание.