Дженна мне рассказывала, что Констанца подарила мне на крестины подарок – удивительный браслет в виде свернувшейся змеи. Этот браслет, который няня описала как «неподобающий», я никогда не видела. Вместе с драгоценностями моей матери он лежал в банковском сейфе.

После крестин Констанца, должно быть, перестала пользоваться расположением нашей семьи, потому что она исчезла. Более точно говоря: она растворилась. Существовало обилие снимков моих крестин, но ни на одном из них не было Констанцы. Ее никогда не приглашали погостить в доме, хотя я знала, что она посещала Англию, потому что об этом упоминал дядя Стини. Единственная причина, по которой я знала, что она моя крестная мать, заключалась в ней самой. Каждый год на Рождество и мой день рождения она присылала мне открытку, в которой были слова: «От твоей крестной матери Констанцы». Почерк был мелкий, строчки ровные, и писала она черными чернилами. Когда день рождения подходил к концу, я получала разрешение разобраться во всех полученных открытках и сложить их в специальную папку, все, кроме тех, что приходили от моей крестной матери. Ее послания неизменно изымались.

Насколько я понимаю, эта тактика имела целью заставить меня забыть о существовании крестной матери. Но еще со времени детства запреты возымели обратный эффект. Чем меньше мне рассказывали, тем больше я хотела знать, но выяснить что-либо оказывалось исключительно трудно. Мои родители были упрямы: ничто не могло заставить их упомянуть имя Констанцы, а прямые вопросы встречали с откровенным неудовольствием. Они лишь подтверждали, что она в самом деле является моей крестной матерью – больше ничего. Раз-другой мне удалось спровоцировать Дженну на рассказ о моем крещении и об экзотическом браслете, после чего, как я думаю, она получила соответствующее предупреждение и отказывалась говорить о Констанце. Тетя Мод откровенно ненавидела ее. Когда я рискнула пуститься в расспросы, тетя Мод дернулась и только фыркнула:

– Твоя крестная мать – не тема для разговоров, Виктория. Я бы предпочла, чтобы ты даже не упоминала при мне ее имени. Но могу представить, чем она может заинтересовать тебя.

– Я просто хотела узнать… у нее такие… такие глаза, – продолжала настаивать я.

– Глаза у нее как два куска угля, – сухо ответила тетя Мод, положив конец разговору.

Вильям, дворецкий, утверждал, что просто не помнит ее. Дядя Фредди только щурился, стоило мне лишь упомянуть ее имя: как-то, застигнутый в одиночестве на прогулке в лесу, он позволил себе признать, что он и его братья знали Констанцу еще ребенком, с ней, сказал он, хмуро вглядываясь в заросли, было очень весело.

– Тогда она должна была нравиться папе, а, дядя Фредди? Но теперь, кажется, он ее не любит?..

– Может быть, может быть, – присвистнул дядя Фредди. – Не помню. Где же эти чертовы псы? Крикни-ка, Виктория. Вот так, отлично. А, вот и они. Бегут.

Оставался лишь дядя Стини. Я крепко надеялась на него, особенно если бы мне удалось его куда-нибудь утащить после ленча или застать в его комнате, где он хранил серебряную фляжку, содержимое которой погружало его в послеобеденный сон. Дядя Стини не так уж часто посещал Винтеркомб, но во время пребывания здесь он становился очень общительным после нескольких глотков из фляжки. «Садись, Виктория, – говаривал он. – Садись, и давай предадимся колоссальным сплетням». Во время одного из его визитов я удрала от Дженны, увильнув от обязательной прогулки, и пробралась в комнату дяди Стини.

Он угостил меня шоколадным трюфелем из своих тайных запасов, хранившихся в спальне, усадил у камина и стал рассказывать о Капри.