– С тобой занимается твоя мать? Я-то думала, что у тебя есть хотя бы гувернантка.

– Ну, в общем-то, так и было. Но она ушла. – Я замялась, потому что мы вступили на опасную почву. Никто из гувернанток не оставался у нас слишком долго. У нас больше не было горничной, и повар вечно предупреждал, что собирается уходить. Все дело было в жалованье и в котле в подвале, который жрал деньги, и в тратах на сиротский приют, который поглощал еще больше.

– Она все тебе преподает?

– Она очень умная. Я занимаюсь с ней английским, французским и географией, а на следующий год мы начнем латынь. И три раза в неделю приходит мистер Бердсинг заниматься математикой.

– Мистер Бердсинг? Но он же викарий!

Она не могла скрыть своего презрения. Я тут же устыдилась мистера Бердсинга – мягкого и терпеливого человека, который мне всегда нравился. И, сидя в гостиной, я испытала желание, чтобы мой отец переменил тему разговора. Шарлотта стала рассказывать ему о Родене все с той же высокомерной улыбкой на губах.

– А как насчет летних каникул? – спросил отец, когда тема уроков исчерпалась. Он обращался к ней самым вежливым и внимательным образом, но я-то видела, что Шарлотта ему отнюдь не нравится. Скорее всего он счел ее просто забавной, но никто не мог это утверждать в силу безукоризненности его манер.

– О, мама говорит, что на следующий год мы не поедем во Францию. Она говорит, что Ривьера просто переполнена. Мы отправимся в Италию. Или в Германию. Папа сказал, что Германия очень мощно идет кверху. – Помолчав, она пошаркала ногами и искоса взглянула на меня. – А что будет делать ваша Викки? Вы так и не сказали.

– О, у нас большие планы! – в своей обычной легкомысленной манере проговорил отец.

– Правда? – Шарлотта внимательно уставилась на него.

– Да. Понимаете ли, мы останемся здесь. Как и всегда.

– На все лето?

– Определенно. На все лето. Не так ли, дорогая?

Он повернулся к моей матери, и я видела, как они обменялись веселыми взглядами. Мать улыбнулась.

– Думаю, что да, – сказала она своим тихим голосом. – В Винтеркомбе так хорошо в июне и июле, и, кроме того, приедут мальчики из приюта. Ради этого нам нужно остаться здесь. Хочешь ли еще один сандвич? Может, пирожное?

Когда чай был допит, родители оставили нас. Рассевшись у камина, мы с Шарлоттой стали играть в карты. Мы играли в «джин-румми», а потом, раскладывая пасьянс, Шарлотта стала рассказывать о новом «Роллс-Ройсе», который собираются купить специально для нее, и почему он куда лучше, чем «Роллс» выпуска предыдущего года. Она еще раз упомянула Родена, рассказала, сколько раз ее няне в коричневой форме пришлось вышить ее имя на новых вещах для школы, и недвусмысленно дала понять, что не поддерживает идею послеобеденного времяпрепровождения за пасьянсом.

Я испытывала невероятное унижение и очень боялась, что Шарлотта может вернуться к вопросу о летних каникулах, еще раз обратив внимание на тот поразительный факт, что мы никогда не отдыхаем за границей. Когда настала моя очередь выкладывать карты, я делала это очень медленно, собираясь с силами, дабы упомянуть драгоценности моей матери. Мне невыносимо хотелось дать знать о них, ибо я видела, что Шарлотта считает мою мать простоватой и бедной – как дом. Правда, мысль, что матери это могло бы не понравиться, удерживала меня, поэтому я продолжала выкладывать карты, роясь в воспоминаниях. Должна же я найти в них что-то, после чего с лица Шарлотты исчезнет надменная усмешка, но мне было трудно что-то припомнить.

Существовали еще двое моих дядьев – другие столпы моей жизни, – и, раскладывая карты, я обдумывала, не стоит ли рассказать о них.