– Френк, ты в самом деле так думаешь? Ты уверен?

– Уверен в чем?

– Во мне. Я хочу сказать, что смогу все понять, во всем разобраться. Со временем, если ты решишь, что тебе необходима… ну, какая-то другая женщина. Скажем, ученая, кто-то вроде…

– А, значит, вот что ты хочешь понять, да?

– Нет, но я смогу понять. Мне будет жутко тяжело, но…

– Вот это уже лучше. А теперь бери меня под руку, и по пути я расскажу о своем идеале женщины, ладно? – Он повернулся. – Дай-ка прикинуть. Итак, я думаю, она ядерный физик. Пока она жарит мне яичницу на завтрак, она объясняет, в чем ошибся Эйнштейн. Яйца, надо признать, ее коронный номер – жарит их она отменно, да и вообще она повар высшего класса – она брала уроки, когда заодно изучала русский язык…

– Русский?

– Ну, конечно. И еще китайский, как я думаю. Вот такая женщина! Бобби Фишер учился у нее играть в шахматы. И, кроме того, она очень красива…

– Да?

– Она выглядит, как… дай мне подумать. Так как же она выглядит? Как одна из тех странных женщин, которых ты видишь на обложках журналов. Кожа у нее словно китайский фарфор, а на лице вечно изумленное выражение. В постели она сущая тигрица и развратница…

– Ты заткнешься наконец?

– …ее обаяние известно на всех пяти континентах. По сути, у нее неправильно лишь одно, у этой смешной женщины… – Остановившись, он еще раз развернул меня к себе. Мы стояли у отеля «Пьер». Френк вел себя совершенно серьезно. – Она не ты – понимаешь? А люблю я только тебя. И никогда больше не говори мне такие вещи – никогда, слышала? Я знаю, кто вдалбливает тебе в голову эти мысли. Я знаю, кто пытается заставить тебя считать, что мы не пара. Этому надо положить конец. И вот тут, перед отелем, мы обрываем эту тему. А теперь заходим. Пора тебе встретиться с мужем твоей крестной матери.

Номер Штерна оказался больше, чем Френк описывал. Стены комнат были обшиты деревянными панелями, в них стоял легкий сумрак и царила тишина, как в аристократическом клубе. Рассматривая потертое кожаное кресло, глянец подлокотников, великолепные ковры, строгий мужской порядок, который поддерживался пожилым камердинером, я поняла, что Френк был неточен только в одном. Да, время остановило тут свой бег, но задолго до 1930 года. Меня словно перенесли во времена моего дедушки: и комната, в которой я очутилась, и человек, который вежливо поднялся, встречая меня, явился из эдвардианских времен.

Штерн слегка сутулился. Двигался он медленно. Констанца в свое время упоминала о его пристрастии к кричащим ярким жилетам, но сейчас на нем не было ничего подобного: его одежда, включавшая в себя черный бархатный смокинг, была изысканна, но отнюдь не вульгарна. Встретив меня, он склонился к моей руке. Когда он заговорил, я услышала запомнившийся мне акцент: английский, но с налетом Центральной Европы.

– Я искренне рад, что вы нашли возможность посетить меня. Я ждал встречи с вами. Должен принести свои извинения и сожаления за предыдущие отмены встречи. В моем возрасте, боюсь, жизнь диктует свои требования. Я не могу постоянно загадывать наперед, к чему я привык. – Это было сказано легко и небрежно, словно мысль веселила его.

Он вежливо взял на себя руководство ситуацией; похоже, он уверенно играл роль опытного хозяина, которому предстояло сопровождать двоих молодых людей в путешествие в давно прошедшие времена. Наш разговор обрел неторопливый вдумчивый характер, и им вежливо руководил Штерн, стараясь, чтобы у каждого гостя была возможность и слушать, и говорить. Правда, в разговоре чувствовалась одна странность: он был полностью обезличен.

Ни до обеда, ни во время его ни разу не упоминалось имя моей крестной матери.