Я не стала излагать ему историю с близнецами Ван Дайнемами или о моменте в ее гостиной, когда ко мне пришло озарение. Все, что я говорила, касалось лишь способности Констанцы к фантастическому искажению действительности. Я попыталась рассказать, как она вмешивалась в наши с Френком отношения; я пыталась объяснить, с каким мастерством она умеет выворачивать истину наизнанку; я пробовала говорить о самом главном: когда я с Констанцей, то теряю представление о себе самой.

Штерн внимательно выслушал меня до конца.

– Вы видите, – наконец сказала я, – я очень люблю Френка. Но я люблю и Констанцу. И вижу, как она заставляет меня делать выбор между ними. Она будет усиливать противостояние. И я боюсь, я очень боюсь этого.

– Я понимаю, – после долгого молчания сказал Штерн. Он рассеянно обвел взглядом комнату, словно пытаясь что-то решить. Молчание длилось так долго, словно он забыл о моем присутствии. Но когда я была готова сказать, что мне пора идти, он поднялся.

– Выслушайте меня, моя дорогая, – сказал он. – Я расскажу вам одну историю.

Не сомневаюсь, что Штерн никогда и никому не рассказывал эту историю. Думаю, он поведал ее ради самого себя и ради меня, словно она содержала истину, к которой он хотел в последний раз присмотреться. Этого он не говорил: завершив повествование, он бросил небрежное замечание: он бы не хотел, чтобы эта история повторилась. На минуту мне показалось, что он сожалеет о своей откровенности.

Перегнувшись затем через столик, он взял мои руки в свои. Он держался с тем же неподражаемым достоинством, но спокойствие покинуло его: лицо было искажено едва не страданием, проистекавшим из глубоко скрытых эмоций.

– Вот как и почему кончился мой брак, – сказал он. – Я рассказал вам об этом, потому что искренне восхищаюсь вашим другом, который только что оставил нас, и потому, что, насколько я убежден, вы не должны медлить. И если дошло до выбора, то вы его должны сделать. – Он помолчал. – Рассказал я вам об этом и в силу единственной причины: оба мы столкнулись со сходными трудностями. И какие бы ни были обстоятельства, несмотря ни на что, я всегда любил свою жену.

Позже, тем же самым вечером, я вернулась в квартиру Френка. И рассказала ему историю, что поведал мне Штерн. Он слушал меня в молчании, стоя ко мне спиной у окна, разглядывая ночное небо.

– Я знал, что Штерн любил ее, – сказал он, когда я закончила. – Он редко упоминал ее. Но я все равно знал.

– Она соврала мне, Френк. Теперь я это понимаю. И не по мелочи. А по-крупному. Ложь – это смысл ее существования. Она искажает самую суть того, что ее окружает. Она врала о моих родителях, о Винтеркомбе, о ссоре…

– Штерн объяснил тебе?

– Нет, он не стал. Но она все же врала. Все, что там произошло, не имело никакого отношения к деньгам. Она лгала мне о своем браке, о Штерне. Она врала о себе. У меня ощущение, что я ее совершенно не знаю. Я не понимаю ни как говорить с ней, ни как доверять ей…

– Я думаю, что ты уже и раньше догадывалась об этом. – Он повернулся ко мне. – Не так ли, дорогая?

– Может быть. Точнее, не столько знала, сколько угадывала. Не хотела знать. Отказывалась признавать.

Он сел рядом со мной и обнял меня за плечи.

– Это было необходимо сказать раньше или позже. Я еще на что-то надеялся, но теперь вижу, что этого не избежать.

Наступило молчание.

– Она изымала наши письма, – преодолевая свое нежелание, наконец сказал он.