Тем же вечером тете Мод пришлось отступить, но не из-за аргументов дяди Стини, а в силу сердечной слабости. За обедом она стала жаловаться, что ей колет в правую руку и бегают мурашки; она стала обвинять Стини, что он довел ее до такого состояния. И вечером, когда она улеглась в постель, ее настиг второй удар, более серьезный, чем первый, от которого ее парализовало с правой стороны. Теперь на долгие месяцы она потеряла способность читать и писать и возиться со мной. В конце концов она оправилась, но приходила в себя очень медленно, а тем временем дядя Стини убедил ее. Я думаю, что в глубине души дядя Фредди противился этой идее, но он никогда не осмеливался противоречить своему младшему брату. Я пыталась убедить обоих дядьев, что хотела бы остаться в Англии, но дядя Фредди явно боялся спорить с дядей Стини, а тот вообще отказывался меня слушать: он гнал во весь опор, закусив удила. И ничто из моих слов не могло заставить его сбросить темп.

– Чушь, Виктория, это наилучший выход. Куча девочек руками и ногами вцепились бы в такую возможность. Нью-Йорк – о, как тебе понравится в Нью-Йорке! И Констанца – ты и ее полюбишь, как и я. Она такая интересная, Викки. Она всюду ездит, она знает всех и вся, и ты будешь прекрасно проводить время с ней. Вот подожди, увидишь, как она будет возиться с тобой…

– Не думаю, что папа хотел бы меня отпускать. Или мама. Им бы это не понравилось – и вы сами знаете, дядя Стини.

– Ну, для этого были причины. – Стини отвел глаза и махнул рукой. – Забудь все, дорогая. Теперь ничего не имеет значения. Все в прошлом. – Он сделал очередной глоток и, как всегда, проказливо взглянул на меня. – Как бы там ни было, тут есть и доля неправды. Было время, когда твой папа очень любил Констанцу…

– Вы уверены, дядя Стини?

– Абсолютно. А она всегда любила его. Так что все в порядке, не так ли? – Он одарил меня белозубой улыбкой и, прежде чем я придумала, что ему возразить, сунул мне в рот еще один трюфель.

Я покинула Англию на борту «Иль-де-Франс» 18 ноября 1938 года, за месяц до своего восьмилетия.

Тетя Мод еще не оправилась настолько, чтобы проводить меня на пристань, так что я попрощалась с ней в Лондоне, в ее некогда знаменитой гостиной, выходившей окнами на Гайд-парк. До Саутхэмптона я добралась с Дженной – она должна была отправиться в путешествие со мной, – с двумя дядьями и – по моей просьбе – вместе со своим другом Францем Якобом.

Все надавали мне подарков в дорогу: дядя Фредди вручил кучу детективных историй, дядя Стини – орхидею, у которой был какой-то хищный вид, Франц Якоб подарил мне коробку шоколада. Он сунул мне ее в последний момент, уже около трапа. Большинство провожающих сошли на набережную; мои дяди стояли на ней; летели первые охапки конфетти и рвались ленточки.

– Вот, – Франц Якоб вытащил из кармана квадратную коробку. В ней было, как я потом увидела, восемь восхитительных шоколадок ручной работы – по одной за каждый год моей жизни. Они были украшены изображениями аметистовых фиалок и зеленых, как изумруды, дудников. Они были аккуратно, словно драгоценности, уложены в коробке. Венский шоколад; должно быть, его специально передали, думаю, от его семьи. Франц Якоб преподнес мне его с коротким сдержанным поклоном, и длинные волосы опять упали ему на лоб.

Я была тронута его заботой, но попыталась не очень бурно выразить свои чувства, чтобы не смутить его.