– Темнеет. Я уже тебя не различаю. Дай-ка мне присмотреться к тебе. Да, я так и думала: тебе не хватает воображения. Такой сообразительный, такой умный, но по-прежнему ничего не понимаешь, не так ли? Показать тебе? Показать тебе, наконец? Да, думаю, так я и сделаю.

Она, опередив его, сбежала по ступенькам. В самом низу она остановилась и обернулась. Она плотнее запахнулась в пальто. Мгновение она смотрела на него, а потом, повернувшись, двинулась по дорожке к дому.

Темнота спустилась уже полностью. Окленд заторопился за ней. Он слышал звук ее маленьких туфелек, шуршание гравия под ногами, треск сломанных веточек.

Он вглядывался в темноту. Констанца, которую только что было видно, исчезла.

«Вот она я. А вот меня нет». Окленд почувствовал, как грудь сжала тревога, острое опасение. Он прибавил шагу, вглядываясь в тропу перед собой. Вдалеке он видел огни дома, слабое свечение гравийной дорожки; тени колыхались, и он ничего не мог разобрать. Ему показалось, что где-то впереди он увидел ее летящую фигуру. Констанца или игра света? Он замялся в нерешительности, опасаясь, что она могла свернуть к озеру. Он прибавил шагу, а потом пустился бегом. Ветки цепляли его за волосы. Из темноты выплыл на удивление светлый ствол. Он замедлил шаги. И остановился как вкопанный. Из темноты, окружавшей его, раздался голос. Он непроизвольно почувствовал страх, по спине побежали мурашки. Это был голос его матери.

В наступившей тишине он стоял, не зная, что делать, говоря себе, что в темноте оказался сбитым с толку, что все это почудилось. Голос возник снова, и спутать его интонацию и акцент было невозможно. Это была блистательная имитация.

– Эдди, – позвал голос его матери. – Эдди. Вот сюда. Я здесь.

Добравшись до дома, Окленд остановился в холле. Из гостиной доносились спокойные голоса и звуки, говорившие, что все нормально: потрескивание поленьев в огне камина, позвякивание чайных чашек, спокойные реплики. Он прислушался: голос его жены, Векстона, которого то и дело перебивает Стини, обмен фразами между Фредди и Винни; затем, среди всех прочих, прорезался голос Констанцы. Он успел уловить только одну фразу, но и ее было достаточно; Констанца вернулась в круг семьи. Похоже, она увлеченно обсуждала достоинства разных сортов меда. Ни в ее голосе, ни в интонациях не было ничего странного или необычного. Окленд прислонился к стене. Он смежил и снова открыл глаза. Он подумал: «Я все это выдумал».

Констанца всегда обладала способностью подносить к его глазам некое оптическое стекло, через которое все представало в искаженном, перевернутом виде. Перед ним тянулся марш лестницы. Он не хотел покидать спасительное укрытие холла; ему хотелось остаться здесь, на пограничной черте, на линии границы. Он не хотел видеть Констанцу.

Стоя здесь, в холле, Окленд обрел твердую уверенность, что события сегодняшнего дня действительно имели место; в то же время ему казалось, что их не могло быть. Он поймал себя на том, что не может точно припомнить сказанные ему слова Констанцы или порядок, в котором они были изложены. В голове у него крутились лишь отдельные отрывки; он мог бесконечно складывать их в самом разном порядке. Ее врожденная энергия, ее пронизанная недоброжелательством способность к изменениям волновали и смущали его.

Тем не менее он не сомневался, что там, на тропе, Констанца обратилась к нему голосом его матери. Ему казалось, что он четко разобрал сказанные ею слова. И если он слышал обратившийся к нему голос, то он был, понял Окленд, голосом отцеубийцы.

Это тоже было возможно – и в то же время невероятно. Он не был готов полностью положиться на точность своей памяти и на тот подтекст, который она в себе содержала: кроме всего прочего, Констанца была записной лгуньей и фантазеркой. Надо подвергнуть ее перекрестному допросу. Все выяснить. Окленд пытался заставить свой мозг работать – он всегда и неизменно гордился своей способностью к четкому рациональному мышлению.