Констанца обвила шею ниткой драгоценных камней, которая водянистой струйкой скользнула по коже. Она повела шеей, любуясь снопом искр, отразившихся от их граней. Время идти. У нее белая кожа. Платье было сплошь черным. Губы были ярко-красными. «Я могу убивать», – сказал внутренний голос. Потом он добавил: «Я могу сделать все, что угодно».

Она потушила светильники один за другим. Даже темнота не вызывала у нее страха. Затем, медленно нащупывая ступеньки, восхищаясь своей уверенной походкой и замшевыми туфельками, украшенными изящными пряжками, она неторопливо стала спускаться вниз.

«Уничтожу их», – сказала про себя Констанца. Поскольку в этом смысле, как и во многих других, она продолжала оставаться ребенком, Констанца была не в состоянии понять, что попытка покарать других приводит лишь к тому, что наказываешь сама себя; она собрала всю силу воли. Она уверенно вошла в гостиную, что было ей всегда свойственно, когда она определяла перед собой цель. Она переводила взгляд с одного лица на другое – и точно, как она и предполагала, она готова к тому, что последует ее изгнание из этого дома.

Потребовал изгнания Окленд, но у меня нет ни малейших сомнений, что Констанца взяла на себя роль и судьи, и жюри присяжных: она сама вынесла себе приговор, за которым последовала кара – и она стала изгоем.

Все, как в добрые старые времена, – изысканная столовая в Винтеркомбе. Да, несколько стесненные обстоятельства, но все сделано по старым правилам и законам. Полированный стол, слишком большой для семерых, да и количество их несколько странное – факт этот скрыть было невозможно. Подавал на стол Вильям, которому помогала одна из старших горничных. Он разлил кларет – тот был великолепен, – как делал всегда, выказывая почтительное уважение ко всем присутствующим. Четверо мужчин были в смокингах; трое женщин в вечерних платьях! Канделябры; огонь в камине; тяжелая отполированная серебряная посуда, сервиз которой состоял из четырехсот предметов, источник гордости моего дедушки Дентона. Хорошо прожаренное постное мясо, настоящий английский стол, «фантастическое блюдо», по заверению поварихи. Без всяких трав, ни зубчика чеснока, слегка припорошить солью; единственное украшение – дольки лимона. Жареное седло барашка. Оно было великолепным, но так и осталось нетронутым. Пудинг – тут одобрительный кивок со стороны Фредди, – которому отдает предпочтение каждый настоящий англичанин; он знает их с самого детства – чопорные и привлекательные пудинги. К нему еще не приступали, потому что подали седло барашка, и Окленд по привычке подошел к столу, чтобы начать разрезать его, – и тут на сцену вступила Констанца. Винни, бедная Винни, дала ей повод.

Винни, преданная Векстону и обожающая его, читала последние его стихи из сборника. Они были посвящены моим родителям – и Винни первым же делом упомянула об этом. У Констанцы вытянулись губы.

Винни разъяснила, что они с Кути – тот остался в Лондоне в связи с полковыми делами – любят читать эти стихи вслух друг другу, часто после какао, удалившись в спальню. Особенно они обожают одно из них: любовный сонет. Винни, к явному смущению Векстона, даже привела на память несколько строк.

В определенном смысле она совершенно не поняла их. Винни была и продолжает оставаться в полном смысле слова совершенно невинной личностью. Для нее стихи были о любви; тем самым они должны были быть о той любви, которая понятна Винни, то есть о той любви, которую она питала к своему мужу.

Когда она кончила читать их, наступило краткое молчание. Стини, который еще не успел окончательно напиться, но уверенно продвигался по этому пути, тайком подмигнул Векстону. Джейн, которую тронули эти строчки, повернулась к Окленду. Констанца наклонилась к столу.