— Вот так они и живут, вечно смотрят туда-сюда, вечно чего-то ждут, — задумчиво произнес Билл, переводя взгляд с Соломона на Шебу.

Вдруг Соломон спрыгнул с ветки, распахнул крылья, снизился и быстро полетел над землей. Мальчики смотрели ему вслед. Затем снова раздался треск крыльев, и Шеба последовала за Соломоном.

— Побежали за ними! — крикнул Билл, махнув мальчикам рукой. — Они явно кого-то увидели.

— А ты как узнал? — спросил Донни.

— По полету. Вырастешь — поймешь, что о ястребе можно многое узнать по его полету, — на бегу скороговоркой ответил Билл.

Они добежали до небольшой открытой поляны, покрытой высохшей травой, и сразу же увидели в центре ее мечущуюся из стороны в сторону куропатку.

— А, так вот за кем они погнались, — сказал Билл. — Ну, теперь ей конец. Они от нее не отстанут, пока не убьют. Одним словом — хищники.

Соломон не успел схватить добычу, куропатка сделала отчаянный рывок к краю поляны, туда, где росло несколько мескитовых деревьев, резко остановилась. Ястреб перелетел через нее, не успев изменить курс, и взлетел на дерево, почти к самой макушке. Но Шеба, летевшая не за куропаткой, а перпендикулярно ей, камнем упала на нее, как только та замерла, и впилась в ее тело. Спустя секунду с ветки сорвался Соломон и рухнул на голову куропатке.

— Ну вот и все. Джекилл и Хайд сделали свою работу. Минуту назад они парили в воздухе, разглядывая мир, а потом — хвать! — и разорвали часть его в клочья. Вон смотрите, как они помогают друг другу. — Билл махнул рукой, показывая на ястребов. — Да, что ни говори, а убивать они умеют.

В баре «Амазонка» Ванда Роулинз считалась звездой. Его завсегдатаи, беззубые пьяницы, никогда не выезжавшие дальше полицейского участка, могли поклясться, что лучше красотки нет даже на самом Бродвее. «Ох, хороша сучка», — приговаривали они, разглядывая Ванду. В таком захолустье, как Стингерс-Крик, на танцовщицу даже такого невысокого класса смотрели как на подарок судьбы. Но через десяток лет, когда груди Ванды обвисли и сморщились, она превратилась в то, что называется «на безрыбье». За десять долларов она могла поработать рукой, за двадцать — неподвижно полежать несколько минут, а за двадцать пять подставить рот. Она никому не отказывала — есть «кокс», так хоть с пятницы до понедельника делай с ней что хочешь. Ее сынишка Дюк равнодушно смотрел на проделки своей мамаши, но только один из ее постоянных поклонников вызывал у него острое чувство страха. Дюку тогда было восемь лет. Рядом с ним Ванда выглядела как столетняя старуха — худущая, кожа да кости, лицо в морщинах.

Впервые Дюк застал свою мать в постели с мужчинами, когда ему едва исполнилось четыре года. Сначала он подумал, что ее душат. Так оно и было на самом деле — один из мужчин, здоровый и жирный как хряк, опираясь волосатыми руками о стену, с силой входил в нее, а второй, стоя рядом, сдавливал ее шею красным шарфом, свитым в веревку. Как потом понял Дюк, ей это нравилось. Лицо ее было красным, веки набухли и отяжелели. Тот, что входил в нее, не переставая двигаться и сопеть, повернул к Дюку пьяную физиономию, растянутую в блаженной улыбке. Дюк повернулся и пошел на кухню. Минут через пять туда вошла мать. Из-под незастегнутого халата виднелось дряблое тело.

— Ох, ну и здорово! — восторженно прошептала она. Затем, повернувшись к сыну, нагнулась и заорала в самое его ухо: — А ты чего тут торчишь?! Проваливай давай!

Дюк опрометью выскочил из кухни. После следующего раза, когда он застал мать в постели с очередным «Джоном», от его детской наивности не осталось и следа.