— Суеверный бред! — рявкнул я.— Просто устала, промокла, дрожишь как осиновый листок — отсюда всякие болезненные фантазии. Ты мне совсем ее помощник, ну просто совсем. Иногда мне казалось, что полковник Рэйн был прав и ты действительно будешь незаменимым партнером в нашей безумной операции, а иногда — что повиснешь у меня камнем на шее и потянешь на дно.— Так говорить было жестоко, но хотел я добра.— Одному Богу известно, как ты умудрилась до сих пор остаться в живых при нашей работе.

— Я же говорю тебе, такого никогда не было, никогда я не испытывала подобного. Это действительно, как ты говоришь, суеверный бред, и я обещаю больше не касаться этой темы.— Она дотронулась до моей руки.— Конечно, я веду себя нечестно по отношению к тебе. Прости.

Никакой гордости я при этом не испытал и посему решил эту тему оставить и вернуться к размышлениям по поводу южной части Тихого океана. Но тут же понял, что мне до него как до лампочки. Дождь премерзкий, кораллы жесткие и острые, поселились на них какие-то настроенные на самоубийство капризные дамы, и, что хуже всего прочего, ночь обещала быть чрезвычайно холодной. Мне было сыро и неуютно под облепившим тело одеялом, и мы оба уже тряслись в ознобе, а ведь ночь только начиналась. Раздумывая над этим обстоятельством, я сначала пришел к выводу, что гораздо лучше будет залезть в теплую воду и провести ночь там, но, отправившись на эксперимент, тут же отказался от этой идеи. Не успел я подойти к воде, как из-за камня выползло отвратительное щупальце и обвило мою левую щиколотку. Осьминог, которому эта ползучая конечность принадлежала, весил, вероятно, не более нескольких фунтов и тем не менее умудрился стащить с меня носок почти полностью, когда я выдергивал ногу. А что было бы, подумал я, если бы на его месте оказался один из старших братьев малыша.

Это была самая длинная и самая отвратительная ночь, которую мне случалось пережить. Где-то к полуночи дождь перешел в морось, и так продолжалось почти до самого рассвета. Иногда задремывал я, иногда Мари, но ее дремота была неспокойной: дыхание слишком учащенное, руки слишком холодные, лоб слишком горячий. Иногда мы оба вставали, чтобы хоть немного восстановить кровообращение, и стояли на скользких камнях, но большую часть времени сидели в полном молчании.

Я смотрел на бесконечный дождь, вглядывался в темноту и все долгие ночные часы думал только о трех вещах: об острове, на котором мы находились, о капитане Флеке и о Мари Хоупман.

О Полинезийских островах я знал совсем немного, но все же вспомнил, что эти коралловые островки бывают двух типов: атоллы и рифы (те, что побольше). Если мы находились на атоллах, отвесных, круглых и наверняка не населенных, составляющих кольцо коралловых островов — дело швах, и будущее наше действительно видится с трудом. Но если же мы ночуем на острове, являющемся составной частью рифов, включающих лагуну и окружающих большой, возможно, даже населенный остров, тогда можно считать, что нам повезло.

Я думал о капитане Флеке. Думал, что многое бы отдал за то, чтобы снова с ним встретиться, и о том, что бы тогда было. Мне невыносимо хотелось знать, зачем он сделал то, что сделал, и кто стоял за похищением и покушением на убийство. Ясно только одно — пропавшие ученые со своими женами останутся без вести пропавшими. Я выбыл из игры и уже никогда не смогу узнать, что с ними произошло на самом деле. Но в тот момент, надо признаться, меня не слишком занимала их судьба, поскольку все мысли были сосредоточены на Флеке. Странный тип. Грубый и безжалостный, но все же, готов поклясться, не самый последний мерзавец. Хотя я, конечно, ничего толком о нем не знаю. Твердо знаю только одно — причину, по которой он решил отложить нашу ликвидацию до девяти вечера. Он не мог не знать, что шхуна проходила мимо кораллового острова и, если бы они выбросили нас за борт в семь, к утру нас наверняка бы прибило к берегу.