Званцев снова нырнул в салон «Мерседеса» и взял с переднего сиденья увесистый кожаный чехол с биноклем. Чтобы быть уверенным, нужно видеть все до мельчайших подробностей. Снова взглянув вверх, Званцев удовлетворенно хмыкнул: за своими пьянками и бабами Санек так и не удосужился повесить хоть какие-нибудь занавески и жил как на вокзале или в лагерном бараке.

Он запер машину, перекинул через плечо ремешок бинокля, поднял с асфальта сумку и зашагал к ближайшему подъезду соседнего дома, стоявшего напротив.

Он с трудом втиснулся в лифт со своей огромной сумкой и без приключений добрался до девятого этажа.

Лестничный марш, который вел на технический этаж, был перегорожен стальной решеткой, запертой на висячий замок. Званцев усмехнулся, поставил сумку на ступеньки и вынул из кармана связку ключей, в которых любой слесарь, не говоря уже о ворах-домушниках, без труда узнал бы отмычки. Замок сдался через двадцать секунд – механизм щелкнул, дужка откинулась.

Стараясь производить как можно меньше шума, Званцев открыл решетку и проскользнул в дверь, аккуратно прикрыв решетку за собой и даже навесив замок на место.

Выбравшись на крышу, он осмотрелся. Залитая лунным светом плоская крыша напомнила ему палубу корабля – не военного, а сухогруза или скорее танкера. Точно так же светила луна.., плескалась далеко внизу мелкая теплая волна, а по обе стороны от танкера медленно проплывали серебристые пески, в которых было полным-полно потных небритых людей и не успевшего остыть от яростного дневного солнца оружия. Он лежал на теплой стальной палубе и смотрел на невиданно крупные, казавшиеся мохнатыми, как поздние астры, звезды, а с берега доносились порой голоса, говорившие на незнакомом гортанном языке, – слышимость по ночам была просто изумительная…

Привычно пригибаясь, словно находился в секторе обстрела, он двинулся вперед, перебегая от одной вентиляционной шахты к другой, пока не остановился точно напротив окон сивцовской квартиры. Ракурс был очень удобный – немного сверху вниз. Занавесок на окнах не было, и видимость оказалась отличной.

– Отлично! – удовлетворенно сказал Званцев, вынимая из чехла бинокль.

Впрочем, и без бинокля было видно, что птички еще не покинули клетку: кухонное окно загораживала чья-то спина, и Званцев готов был поклясться, что эта спина принадлежит его давнему врагу. Он поднес бинокль к глазам. Это действительно был Забродов в натуральную величину, почти совсем не изменившийся за эти годы, разве что виски поседели да черты лица как-то заострились, стали жестче, а в уголках твердого рта залегли горькие складки. Сидя на корточках за вентиляционной шахтой с биноклем у глаз, Званцев поймал себя на том, что думает о непривычных и, по его мнению, глупых вещах. Там, за ярко освещенным окном кухни, стоял великолепный образчик человеческого материала – умный, твердый, как железо, быстрый, непредсказуемый, неотразимый для женщин, – стоял в чужой квартире с чужими людьми, занимаясь ерундой просто потому, что другим заниматься не умел. Пустоцвет, после которого не останется ничего, кроме нескольких сотен книг, написанных не им и не про него, отработанный материал, выброшенная за ненадобностью деталь мощной когда-то машины, человеческий шлак, который никак не может просто лечь и умереть, чтобы не путаться у людей под ногами…

«Молочный брат», понятный Званцеву гораздо лучше, чем все эти молодчики в джипах с их длинными пальто и пустыми глазами.

«Старая сволочь, – подумал Званцев. – Вот за это я его больше всего и ненавижу: вечно в его присутствии в голову начинает лезть какая-то чушь, словно он ее транслирует в широком диапазоне.