И я неохотно сказала:

– Не думаю, Тоби, что она на меня похожа.

Он рассмеялся и махнул рукой:

– Дорогая Ханна, если вам хочется увидеть точное ваше изображение, то я могу подарить вам вашу фотографию. Разве я вам уже сто раз не объяснял, что такое импрессионизм?

– Вы много говорили о качестве света и... подождите минутку... да, о наслоении красок в зависимости от... как их?.. оптических законов дополнительных цветов, что бы это ни значило. Больше я ничего не помню, кроме того, что вы говорили, что импрессионисты были так поглощены светом, что забыли о форме. Правильно?

– Неплохо, – сказал Тоби, – правда, для вас это только слова, но сойдет для начала. Сделайте шаг назад, еще, красавица. Посмотрите еще раз. И не говорите мне о фоне. Я сам знаю. Там на полчаса работы. Просто посмотрите. Да не глазами и не мозгом, потому что я хочу, чтобы вы на минутку перестали быть рассудочной реалисткой. Глядите сердцем. Так надо смотреть картины.

Я охотно подчинилась ему и стала смотреть, стараясь ни о чем не думать. Поначалу у меня ничего не получалось, но потом потихоньку со мной стало происходить что-то странное. То, что вблизи казалось нагромождением мазков, теперь оживало. Это было похоже на оптический обман, хотя, наверно, обманом было то, как я раньше видела картину. Теперь я поняла, что это мое лицо, даже больше мое, чем когда я вижу себя в зеркале, и что-то во всей фигурке было такое, что как-то непонятно трогало меня.

Я подошла поближе, и картина вновь превратилась в хаотическое нагромождение красок.

– Как у вас это получается, Тоби? – удивленно спросила я. – Откуда вы знаете, что это будет смотреться так, а не иначе?

Он рассмеялся.

– Да я сам только сегодня разобрался, Ханна, и еще ничего не могу объяснить. Но если вы видите, значит, больше я не буду начинать наши разговоры с мещанских вкусов. Ну, теперь вам больше нравится?

– Да, – медленно проговорила я. – Намного больше. Но почему я у вас такая печальная? Я не о лице. Я сама не знаю, о чем я.

– Смотрите еще.

Я отошла назад и еще раз вгляделась в картину. Удивлению моему не было предела.

– О, нет. Я теперь не печальная, правда? Это в прошлом. Печаль осталась в прошлом и... я даже чем-то довольна, нет, спокойна. – Я повернулась к Тоби. – Вы такой меня видите?

Он кивнул, не отрывая глаз от картины:

– Не возражаете?

Пришлось улыбнуться.

– Если вы, судя по картине, так хорошо меня изучили, то вы должны знать, что я не возражаю. Я думаю, вы очень умны, и я рада, что вы довольны. А теперь мне надо умыться, так что вы пока подберите, что вам надо починить. Тоби, вы меня слышите?

– Ну, конечно, слышу, – ответил он, словно откуда-то издалека. – Что вы сказали? Ханна, я задумался... остались три дня, пока еще принимают картины на весеннюю выставку во Дворец искусств. Правда, мне еще нужна рама. Но если я ее сегодня закончу, старый Дюпюи завтра утром сделает мне раму, и я успею отдать ее до отъезда.

От страха я закрыла рот рукой:

– Ой, Тоби, я буду там висеть?

– Кто знает? Ее еще должны принять величайшие художники Франции. Они сидят, а перед ними проносят картины, и если они поднимают руки, это значит, они одобряют картину, а если не поднимают, то отвергают ее. Но если вы против, я оставлю ее дома.