Колин дал ей время, но теперь она молилась, чтобы его вновь обретенная импульсивность перевесила его слово. Но если он еще в спальне, то не сможет ее услышать.

 – Колин! – снова крикнула она, пока Рестон вставал с покрасневшим от ярости лицом.

Ферн помчалась в единственном доступном ей направлении, к тюдоровскому залу, представляя дубовую входную дверь. Только бы успеть ее открыть и попытаться бежать в деревню. Может, Колин увидит ее из окна прежде, чем Рестон догонит ее...

Корсет тисками сжимал ей легкие, перед глазами поплыли черные точки, когда она боролась за глоток воздуха. Тяжелые шаги Рестона неуклонно приближались. Добежать ей не удастся. Он слишком близко, а ей не хватает воздуха, которого требовали мышцы.

Ферн уже свернула в коридор, но Рестон оказался быстрее. Его тело ударило в нее, отбросив к стене, и он уже в падении влетел в зал. Она восстановила равновесие и попыталась метнуться обратно. Напрасное усилие. Рестон отрезал ей путь к отступлению и теснил к лестнице.

 – Дайте его мне, – прорычал он.

Ферн сжала письмо в кулаке. Рука – в кармане. Она чувствовала, как ломается хрупкий пергамент, и еще крепче работала кулаком, чтобы все письма обратились в пыль.

 – Нет! – взревел Рестон, поняв, что она делает.

Раз внизу ей деваться некуда, Ферн побежала наверх, кроша письма пальцами, онемевшими от недостатка кислорода. Собственное тело казалось странно далеким, она как будто смотрела на него из длинного туннеля. «Воздуха! Мне нужен воздух», – приказала она диафрагме, заставляя ее работать все быстрее в жесткой клетке корсета. Но черные точки перед глазами разрастались, неся с собой темноту.

Она выскочила на крышу. Дождь хлестал ее по лицу, приводя в чувство, когда ноги уже не слушались. Ферн сделала последний бросок сквозь дыру в крыше, ухватилась свободной рукой за сломанную балку и швырнула вниз клочки писем. Ветер тут же подхватил их, унося дальше в грозу.

Бороться с подступающей темнотой уже не было сил, и последнее, что Ферн услышала, был звериный вой Рестона.

Глава 20

Колин стоял, глядя на распахнутую дверь, и его обуревали незнакомые противоречивые чувства.

Во-первых, его реакция на письмо. С одной стороны, она казалась вполне естественной, учитывая его поведение. Но с другой стороны – совершенно неуместная для будущего пэра. Внебрачный ребенок. Его внебрачный ребенок, даже не оправданный страстью, чтобы уменьшить его ответственность. Ему впервые пришло в голову, что Эмма вообще не может быть хорошей матерью, если бы даже муж, игнорируя ее неверность, принял ребенка как собственного. Сгоряча передав будущее неизвестного создания жене, он вдруг понял, что не мог бы принять лучшего решения. Она более отзывчива, чем он, и, возможно, благоразумнее. Слова в письме Эммы, бесстрастные, практичные, врезались ему в память, и он содрогнулся, что когда-то считал это самым желательным видом отношений с противоположным полом.

Но ребенок еще не был для него реальным, а Ферн была, и, когда она с такой болью в глазах смотрела на него, он понял, что может ее потерять. Конечно, они будут жить вместе, даже с соответствующей приличию регулярностью делить постель, и тем не менее она может избегать его. Подобная возможность не приходила ему в голову, то ли он слишком эгоистичен, то ли слишком близорук, но эта мысль заставила его похолодеть. Колин почувствовал знакомую безжизненность.

«Это не моя вина», – сказал он себе. Ферн не имела права чего-то ждать от него, она не задавала вопросов, не предъявляла никаких требований, когда они поженились. Она не имела права читать его письма. Его грехи, какими бы они ни были, это его грехи.

Но все это не имело значения.