Сергей Юрский. Теорема Ферма
– Неужели так больно? – Еще бы не больно – иголку втыкают прямо в глаз. – Кто, Таня? – Нет, Юля. – А-а, Юля… Да, она твердо работает. Вацлав Иванович указательными пальцами развел на две стороны свои жидкие седые усики. – Теперь легче вже? – Вроде немного легче. Но все равно ужасно больно. Дело в том, что я дергаюсь от укола, ничего не могу с собой поделать. Как люди выносят операцию без наркоза? – Они дают новокаин. – Я имею в виду – без общего наркоза. Даже глаза нельзя зажмурить. – Ну нет, нет, не надо думать об этом! Я имел три операции. Это можно терпеть. Ради глаз можно. Мне делали укол в глаз каждое утро. Вечером, когда гасили свет в палате, я не мог заснуть, потому что начинал думать об утреннем уколе. В девять, после завтрака, мы становились в очередь к сестре. Потом в курилке час примерно я плясал от боли. А после, в одиннадцатом часу, проваливался наконец в блаженный сон. Ничто мне не мешало – ни жаркое июньское солнце, ломящееся в окно, ни громкие разговоры моих пяти соседей, ни пылесос в коридоре. Все слышал, и все только убаюкивало. Вацлав Иванович помещался отдельно. Он был тут давним, многоразовым пациентом и выпросил одиночную каморку. Без соседей, но и без окна и почти без пространства – кровать, стул, тумбочка. Мы как-то сразу друг друга отметили. Уже на второй день он стал мне исповедоваться. Со мной часто так, уже привык. Мы сидели в тихое послеобеденное время на длинной скамье с высокой спинкой в темном тупике коридора. Скамья была старая, хорошего дерева, без зазубринки отполированная тысячами спин и задов. И рук. И плеч. И вся эта больница была старая. И Вацлав Иванович был старый, седенький, щуплый с плоскими усиками вразлет. Западный был человечек. Хотя вся его жизнь на Западе – это время оккупации и сидение в гестапо. Потом – и гораздо дольше – он сидел в лагере под Пермью. А на свободе и до, и после лагеря Вацлав Иванович преподавал математику в старших классах в маленьком городке на границе Белоруссии и Литвы. Он был чех. Я-то думал – поляк, раз Литва, Белоруссия… Но он сказал: нет, чех. И звали его сперва Вацлав Игнациевич. Однако давно уже для простоты он стал Ивановичем. Какие сильные гены! Ведь всю жизнь, можно считать, абсолютно всю жизнь он «наш». А вот – не наш. Эта белая рубашечка с каким-то особенным старомодным воротничком, мелкие ботинки вместо стандартных больничных тапочек, и самое поразительное – не стрелка, но все же складка на пижамных брюках. Ну, еще и европейские усики. – Нэвжели вы любили в школе математику? – Обожал. Остальное было легко. А это… одолеть алгебру… Это было как спорт. – Математика – это логика, а логика – это разум. Все мои ученики ненавидели алгебру. Почти все. (Он еще иногда окал и сказал: пОчти все). КОтОрый час? – Уже начало восьмого. – НадО ужинать. Вацлав Иванович передвигался по отделению совершенно свободно. Он попадал сюда уже много раз и знал пространство по сантиметрам. Но в коридоре стояли две одинаковые скамьи – друг против друга. И чех забыл, на какую из них мы сели. Вставая, он свернул направо, в глухую стену. Сразу почувствовал, поправился и пошел налево. Однако этот маленький пируэт вдруг ясно показал мне: Вацлав Иванович был слеп. Я взял его под руку. – Квадрат суммы двух чисел забыли? – Это как раз помню. – Нэвжели не забыли? – a? + 2аb + b?. – Это совершенно достаточно. Если не ляжете, заходите ко мне. Я покажу удивительную вещь. |
