Еда — дело не из приятных. Я отрываю чью-то руку, и мне противно. Мерзко. Мне отвратительны его крики, я не люблю боль и не люблю ее причинять, но так устроен мир. Так устроены мы. Конечно, если я не съем его целиком, если останется достаточно, то он поднимется и вернется с нами в аэропорт, отчего, быть может, вечером мне будет не так гадко. Я всем его представлю, а потом мы, наверное, постоим и помычим. Теперь уже сложно сказать, что такое "друзья". По-моему, что-то в этом духе. Если только я удержу себя в руках, если я оставлю достаточно…

Но я, конечно, не оставлю. Не могу. Как всегда, я хватаюсь за самое вкусное, за то, от чего моя голова снова озаряется, как нутро проектора. Я съедаю мозг, и примерно тридцать секунд я помню. Парады, запах духов, музыку… жизнь.  Потом все угасает, я поднимаюсь, и мы тащимся прочь из города, все такого же холодного и серого, как и прежде… Но чувствуем себя немного лучше. Не сказать чтобы "хорошо", и, конечно, "живыми" нас тоже не напить… разве чуть менее мертвыми. На большее не стоит и рассчитывать.

Город исчезает вдали, и я волочусь позади всех. Мои шаги чуть тяжелее, чем у остальных. М отстает, дожидается меня и хлопает по плечу. Он знает, как мне противно многое из того, что для всех — рутина. Знает, что я чувствительнее многих. Вот как он иногда надо мной шутит: собирает мои спутанные темные волосы в два хвостика и говорит: "Дев… чонка". Но он чувствует, когда шутить не стоит. Сейчас М просто смотрит на меня и хлопает по плечу. Его лицо давно не способно выражать эмоции, но я все понимаю. Киваю в ответ, и мы идем дальше.

Не знаю, почему мы должны убивать людей. Не понимаю, какая может быть необходимость впиваться зубами в чью-то шею. Я краду у живого то, чего не хватает мне. Он исчезает — я остаюсь. Таков нерушимый закон безумного небесного законотворца — простой, но бессмысленный. Но этот закон определяет мое существование, и я соблюдаю его неукоснительно. Я ем, пока не прекращаю есть, а потом ем снова.

Как все это началось? Как мы стали тем, чем стали? Что это было — какой-то вирус? Гамма-лучи? Древнее проклятие? Или что-то еще более нелепое? Мы нечасто об этом говорим. Вот они мы: мы существуем. И все идет, как идет. Мы не жалуемся. Мы не задаем вопросов. Мы ни во что не вмешиваемся.

Между мной и всем остальным миром — огромная пропасть. Такая широкая, что моим чувствам ее не пересечь. Крики глохнут, и той стороны достигают лишь стоны и мычание.

В зале прибытия собралась небольшая толпа — нас встречают взгляды голодных глаз и глазниц. Мы бросаем добычу на пол: два почти целых мужчины, несколько мясистых ног, один расчлененный торс — все еще теплое. Зовите это объедками, если хотите. Или доставкой на дом. Наши мертвые товарищи бросаются на еду, как дикие звери, и устраивают пиршество прямо на полу. Остаточная жизнь, сохранившаяся в этих мертвых клетках, не даст им умереть окончательно. Но тот, кто не ходит на охоту, никогда не почувствует настоящей сытости. Ему всегда будет чего-то не хватать, как ослабшим, обессиленным морякам, лишенным фруктов и овощей. Наш новый голод — одинокое чудовище. На безрыбье он довольствуется свежим мясом и теплой кровью, но на самом деле все, что ему нужно, — эта близость, страшное чувство единения, смыкающее наши взгляды в предсмертные мгновения, этот негатив любви.

Машу М рукой и отхожу от толпы.