Чок погрузил свое тело в поджидавшее его кресло. Сразу же в глубине обивки задвигались крохотные массажные щетки, успокаивая измученную восхождением плоть. Призрачные губчатые волокна скользнули под одежду осушить от пота складки кожи, скрытые иглы пронзили эпителий, впрыснув живительные растворы. Сбивчивый грохот перетруженного сердца постепенно утих до ровного стука. Узловатые бугры мускулов расслабились. Чок улыбнулся. Начинался день — все было в порядке.

— Сэр, — произнес Леонт д’Амор, — меня восхищает, с какой легкостью вам дается восхождение.

— Вам кажется, я слишком жирный, чтобы самостоятельно двигаться?

— Сэр, я вовсе…

— Притягательная сила трудностей, — сказал Чок, — вот что заставляет крутиться наш шарик.

— Э… я приведу имбецила, — произнес д’Амор.

— Ученого имбецила, — поправил его Чок. — Просто имбецилы меня не интересуют.

— Разумеется. Ученого имбецила.

Д’Амор поспешно попятился и выскользнул через открывшуюся в задней стене щель-диафрагму. Сложив руки на необъятной груди, Чок откинулся в кресле. Он обвел взглядом обширное пространство тронного зала. Тот тянулся на многие метры вверх и вниз; в воздухе парили огромные светящие черви — у Чока была давняя и стойкая слабость к живым люминофорам. Да будет свет! И будь у Чока хоть немного свободного времени, он позвал бы лучших хирургов-косметологов и сам превратился бы в огромный живой люминофор.

Далеко внизу, на полу зала, откуда Чок начинал свое ежеутреннее восхождение, деловито суетились крошечные фигурки подчиненных. За стенами громоздились одна за другой сотни комнат, плотно упакованные в ячейки восьмиугольного здания, сердцем которого был тронный зал. Организация Чока функционировала без перебоев. В огромной безразличной Вселенной он сумел застолбить себе внушительный, по земным меркам, личный участок, потому что мир по-прежнему нуждался в боли. Если обсасывание на голубом экране деталей картин массовых убийств, войн и авиакатастроф, вкупе с патологически-востор-женной дрожью, в значительной мере отошли в прошлое, то Чок мог предложить человечеству более сильные, непосредственно действующие заменители. Даже сейчас, откинувшись в кресле, он в поте лица работал над тем, чтобы доставить удовольствие широким массам, причинить боль немногим избранным и одновременно доставить удовольствие себе, причинив себе боль.

Случайное сочетание генов сделало из него пожирателя боли; как одни питаются мясом и хлебом, Дункан Чок питался человеческим страданием в чистом виде. Являя собой вершинное воплощение вкусов массовой аудитории, он прекрасно представлял, что этой аудитории нужно. И хотя с годами способности его потихоньку начинали сходить на нет, аппетит был все еще далек от насыщения. Теперь он выступал в роли постановщика эмоциональных пиршеств, лениво прохаживаясь среди ломящихся от снеди столов, иногда останавливаясь запустить зубы в кусок сырого мяса или отщипнуть от бифштекса с кровью. Но таким образом он мог разве что слегка заморить червячка, а главный аппетит приберегался для гораздо более гротескных разновидностей жестокости. Вечный поиск новых или давно забытых ощущений…

— Вряд ли нам пригодится этот ученый имбецил, — произнес Чок, повернувшись к Барту. — Ты все еще ведешь наблюдение за астронавтом Беррисом?

— Ежедневно, сэр. — Аудад перевел на Чока преданный взгляд своих мертвенно-серых глаз; остроконечные уши его нервно дрогнули. — Днем и ночью.