Отличие от сна: во сне я — живу, о том что я сплю — только вспоминаю, кроме того во сне (сновидении) я свободна: живу призрачным телом. А здесь умираю живым.

Это у меня с двенадцати лет, и это у меня двенадцати лет называлось карусель.

Варианты: возглас (чаще издевательский), иногда — одна интонация (от которой — холодею) — среди полного бдения (но всегда в темноте) иногда впрочем и посреди чтения — интонация издевки или угрозы — затем: постель срывается, летаем — я и постель — вокруг комнаты, точно ища выхода окна: простор, постели нет, я над городом, лесом, морем, падение без конца, знаю, что конца нет.

Либо: воздушное преследование, т. е. я по воздуху, те — по земле, вот-вот достанут, но тогда уже я торжествую, ибо — те не полетят.

Но всё: и только звон, и полет с постелью, и пасть-не упасть и погоня — всё при полном сознании скованности тела лежащего на постели — даже когда я с постелью вылетела в окно — всё как спазма, меня свело и, если не отпустит — смерть. И сквозь всё: погоню, полет, звон, выкрики, единственный актив и физический звук собственного дыхания.

Когда мне было четырнадцать лет мне наш земский тарусский врач (Иван Зиновьевич Добротворский, свойственник отца) в ответ на рассказ сказал, что от глаз — зрения. Но я тогда уже поняла, что глаза не при чем, раз всё дело в слышимом и — больше! — раз ничего не вижу. Другие (не врачи) клонили к отделению астрального тела и прочему, но им я тоже не верила, видя, что я живая, попадаю в теорию, мой живой — смертный — страх в какой-то очень благополучный (и сомнительный) разряд. Не зная ни медицины ни мистики вот что

— сердце, мстящее мне ночью за то, что делаю с ним днем (тогда, 12-ти лет — наперед мстящее: за то, что буду делать!), вернее платящееся за мою сверху: нашу дневную — исконную — всяческую растрату. И наполнение этого ужаса — звуковыми, т. е. слуховыми, т. е. самыми моими явлениями. Если бы я жила зрительной жизнью (чего бы быть не могло) я бы этот ужас видела, т. е. вместо интонаций — рожи, м. б. даже не рожи, а мерзости без названия, словом то, что в зрительной жизни соответствует интонации (голосовому умыслу).

Исконная и северная Wilde Jagd  сердца, которого в своей простоте не знает — и не может знать — латинская раса.

Вся мистическая, нет — мифическая! — Wilde Jagd крови по жилам.

Так — умру.

Предисловие к Мóлодцу:

Эта вещь написана вслух, не написана, а сказана, поэтому, думаю, будет неправильно (неправедно!) читать ее глазами.

Спойте вслед!

Что могла — указала ударениями, двоеточиями, тирэ (гениальное немецкое Gedankenstrich , та пропуск одного слова морщина между бровями, здесь легшая горизонталью).

Остальное предоставляю чутью и слуху читателя: абсолютному слуху абсолютного читателя.

Зная только одни августейшие беды, как любовь к нелюбящему, смерть матери, тоску по своему семилетию, — такое, зная только чистые беды: раны (не язвы!) — и всё это в прекрасном декоруме: сначала феодального дома, затем — эвксинского брега — не забыть хлыстовской Тарусы, точно нарочно данной отродясь, чтобы весь век ее во всем искать и нигде не находить — я до самого 1920 г. недоумевала: зачем героя непременно в подвал и героиню непременно с желтым билетом. Меня знобило от Достоевского. Его черноты жизни мне казались предвзятыми, отсутствие природы (сущей и на Сенной: и над Сенной в виде — неба: вездесущего!) не давало дышать.