|
Хучь последнюю рубаху сыму, только пособи! Светлыми, в кружеве морщин, глазами глядит бабка Дроздиха на Аксинью, качает головой под горькие слова рассказа. - Чей же паренек-то? - Пантелея Мелехова. - Турка, что ли? - Его. Бабка жует ввалившимся ртом, медлит с ответом. - Придешь, бабонька, пораньше завтра. Чуть займется зорька, придешь. К Дону пойдем, к воде. Тоску отольем. Сольцы прихвати щепоть из дому... Так-то. Аксинья кутает желтым полушалком лицо и, сгорбившись, выходит за ворота. Темная фигура ее рассасывается в ночи. Сухо черкают подошвы чириков. Смолкают и шаги. Где-то на краю хутора дерутся и ревут песни. С рассветом Аксинья, не спавшая всю ночь, - у Дроздихиного окна. - Бабушка! - Кто там? - Я, бабушка. Вставай. - Зараз оденусь. По проулку спускаются к Дону. У пристани, возле мостков, мокнет в воде брошенный передок арбы. Песок у воды леденисто колок. От Дона течет сырая, студеная мгла. Дроздиха берет костистой рукой Аксиньину руку, тянет ее к воде. - Соль взяла? Дай сюды. Кстись на восход. Аксинья крестится. Злобно глядит на счастливую розовость востока. - Зачерпни воды в пригоршню. Испей, - командует Дроздиха. Аксинья, измочив рукава кофты, напилась. Бабка черным пауком раскорячилась над ленивой волной, присела на корточки, зашептала: - Студены ключи, со дна текучие... Плоть горючая... Зверем в сердце... Тоска-лихоманица... И крестом святым... пречистая, пресвятая... Раба божия Григория... - доносилось до слуха Аксиньи. Дроздиха посыпала солью влажную песчаную россыпь под ногами, сыпанула в воду, остатки - Аксинье за пазуху. - Плесни через плечо водицей. Скорей! Аксинья проделала. С тоской и злобой оглядела коричневые щеки Дроздихи. - Все, что ли? - Поди, милая, позорюй. Все. Запыхавшись, прибежала Аксинья домой. На базу мычали коровы. Мелехова Дарья, заспанная и румяная, поводя красивыми дугами бровей, гнала в табун своих коров. Она, улыбаясь, оглядела бежавшую мимо Аксинью. - Здорово ночевала, соседка! - Слава богу. - Гдей-то спозаранку моталась? - Тут в одно место, по делу. Зазвонили к утрене. Рассыпчато и ломко падали медноголосые всплески. На проулке щелкал арапником подпасок. Аксинья, спеша, выгнала коров, понесла в сенцы цедить молоко. Вытерла о завеску руки с засученными по локоть рукавами; думая о чем-то своем, плескала в запенившуюся цедилку молоко. По улице резко зацокали колеса. Заржали кони. Аксинья поставила цебарку, пошла глянуть в окно. К калитке, придерживая шашку, шел Степан. Обгоняя друг друга, скакали к площади казаки. Аксинья скомкала в пальцы завеску и села на лавку. По крыльцу шаги... Шаги в сенцах... Шаги у самой двери... Степан стал на пороге, исхудавший и чужой. - Ну... Аксинья, вихляясь всем своим крупным, полным телом, пошла навстречу. - Бей! - протяжно сказала она и стала боком. |
