Припоминая, что происходило тогда в стенах опустевшего университета, Тимирязев писал: «Любопытная подробность: мы продолжали любить и уважать своих не только профессоров, но и учителей: А. Н. Бекетова, И. И. Соколова, оставшихся на бреши разгромленного университета, а они уважали нас, отсутствовавших, более тех, что продолжали посещать опустевшие аудитории».

И все же мучительно-тоскливо было на душе. Климент Аркадьевич рассказывал, что, когда наступил день лекции Д. И. Менделеева, его вдруг охватило такое чувство ужаса, что, «подвернись в эту минуту какой-нибудь Мефистофель с матрикулом, – говорил он, – пожалуй, подмахнул бы ее, и не чернилами, а кровью».

И такой «Мефистофель» действительно нашелся в обличье участкового пристава. И лестью, и угрозами убеждал он взять матрикулу. Не вышло.

Только все равно не давало покоя навязчивое видение: вот сидит там какой-нибудь прилизанный остзейский барончик, слушает Менделеева. А все потому, что, кроме химии, знать ничего не знает и знать не хочет.

Спустя более, чем сорок лет, на седьмом десятке жизни Климент Аркадьевич благодарил судьбу, а точнее тех, кто воспитал в нем твердые нравственные принципы, что поступил так, как поступил. «Наука не ушла от меня, – писал он, – она никогда не уходит от тех, кто ее бескорыстно и непритворно любит; а что сталось бы с моим нравственным характером, если бы я не устоял перед первым испытанием, если бы первая нравственная борьба окончилась компромиссом! Ведь мог же и я утешать себя, что, слушая лекции химии, я «служу своему народу». Впроч