Увидев гривенник - еще советский, с гербом - старушонка очень обрадовалась.

    - Да-а-ай бабушке...

    И зачем ей гривенник? Что за него купишь?

    Ухватив монету артритной клешней, нищенка с неожиданной ловкостью подбросила добычу в воздух и поймала на лету. Солнце пулей ударило в кругляш, серебряный, будто свежевыкрашенный зрачок пролетарского писателя Горького. От острого блеска на глаза навернулись слезы. Даньке даже показалось, что бросала старуха одну монету, а ловила совсем другую: не с гербом и колосьями на «орле», а с какими-то незнакомыми буквами или цифрами. Он проморгался и сразу забыл о старухе, бормочущей о счастье, которое ждет доброго мальчика буквально за поворотом.

    Вместо счастья за поворотом Даньку ожидал Жирный с кодлой.

    Раз-два-три-четыре-пять... Четверо лоботрясов и вожак, скотина толстенная и злопамятная. Сердце упало в пятки, словно пуля солнца подбила его вместо гривенника, и там, в пятках, вокруг сердца сомкнулись пальцы старухи: жадные и цепкие.

    Нос зачесался со страшной силой.

    - Пожалел бабушку... дай тебе здоровья и удачи, внучек...

    Кто должен был дать внучеку удачи, осталось тайной. Но не подвел, дал, и щедрой рукой. Сообразив наконец, что Жирный отнюдь не стережет строптивого должника, а тусуется в парке без определенной цели, коротая воскресенье, - может, тоже в кино собрался! - Данька метнулся в сторону, под прикрытие матерого каштана.

    Бежать обратно?

    Заметят. И догонят.

    От каштана он переместился ко входу в парковый тир. К счастью, между ним и Жирным маячил Адмирал Канарис - городской сумасшедший, дылда в мундире с дюжиной разномастных орденов. Псих важно топтался у павильона «Соки-воды», рассказывая фонарному столбу о танковом прорыве Гудериана под Ромнами и позорном отступлении в Конотоп. Отсюда деваться уже было некуда, и Данька вошел в тир.

    Дескать, посмотреть, как стреляют.

    У стойки палил почем зря очкастый дяденька, поддатый и развеселый. Рядом с локтем дяденьки тускло сверкала горка пулек. С шутками-прибаутками очкастый ломал «воздушку» пополам, вкладывал пульку, долго целился, спускал курок и хохотал над очередным промахом. Вот уж у кого настроение было: зашибись. И с деньгами все в порядке.

    И с долгами.

    Данька пристроился рядом, делая вид, что увлечен стрельбой.

    - О! Вольный стрелок! - заметил его дяденька, густо дохнув перегаром. - Замочим карусельку? На пару, а?

    Данька пожал плечами: и замочил бы, да финансы поют романсы, как говорит дядя Лева. Вы стреляйте, я так полюбуюсь.

    Пока Жирный не слиняет.

    Слева от стойки, в крошечной каморке, скучал тирщик: жилистый дед в парусиновом костюме и кепке-«аэродроме» на стриженной седым «ежиком» голове. В руке дед держал кулек с семечками. Шелуху тирщик сплевывал в картонную коробку, притулившуюся у дверного косяка, и делал это, скажем прямо, с исключительной меткостью.

    Снайпер.

    Дяденька успел сделать еще с десяток выстрелов, когда снаружи раздался капризный женский голос:

    - Сева! Ну Сева же! Сколько тебя ждать?

    - Я сейчас, Нюрок! - откликнулся Сева, хищно целясь в вожделенную карусельку.