Она покачала головой.

Она стряхнула с себя гипноз.

— Пустышка, — сказала она. — Ты всегда был жалкой пустышкой!

Гнев ее звучал концентрированно, словно кислота. Возможно, из-за того, что они находились в замкнутом пространстве насосной станции. Оно создавало эффект акустического вогнутого зеркала, фокусируя и усиливая звук. У нее был мелодичный голос. Облагороженный в хоре девочек школы Зале. Под руководством Хесс-Тейсен. И одновременно в нем была какая-то едкость. Он так и представлял себе, как она во время какого-нибудь совещания парализует целый суперэллиптический стол совета директоров.

— Я не могу без тебя, — сказал он.

— Все твои мысли, — воскликнула она. — Все они не твои. Они украдены. Это лоскутное одеяло!

Она схватила его за воротник комбинезона.

— Твои чувства поверхностны. Ты бежишь, Каспер. Ты спасаешься бегством. Когда-нибудь ты поймешь. Всю глубину. Все эти твои рассуждения о любви. Ты живешь и говоришь так, будто постоянно находишься на манеже.

Он начал напевать. Акустика в стальном резервуаре была фантастической. Звук сбегал по стенам и возвращался назад, словно в галерее шепотов. Он напел восемь тактов — колдовских, неотразимых, сказочных.

Он придвинулся к ней.

— Сердце. И напряжение. Ради двух этих вещей я и выходил на манеж.

Их лица были совсем близко. Он не отклонялся ни на дюйм.

Она подтянулась к люку.

— По два человека, — сказала она громко. — Это лучшая в вашей жизни поездка на «американских горках». Мы спустимся на шестьдесят метров ниже поверхности моря. Тормозите осторожно, ногами и локтями о стенки.

Он забрался вслед за ней. И они отпустили руки.

9

Сначала это было похоже на свободное падение. Поливинилхлорид почти не создавал трения, казалось, что мчишься на воздушной подушке. Он перестал сопротивляться движению, отклонился назад, почувствовал где-то рядом со своим ее тело. Единственным звуком был едва различимый шелест соприкосновения ткани одежды и внутреннего покрытия трубы. И далекое, чуть слышное предчувствие того, что ждет впереди.

Траектория становилась более пологой.

— Еще несколько минут, — прокричала она. — Это самые длинные «американские горки» в Северной Европе. После завершения работ «Орслеф» пригласила руководителей отделов прокатиться. Нам дали по бокалу шампанского в руку. Это труба высокого давления. Никаких клапанов. Никаких швов.

В воздухе ощутимо повеяло холодом.

— Ты ездил к моим родителям, — донеслось до него.

Это было через три недели после ее исчезновения. Ему казалось, он сойдет с ума. Словно больное животное, он все время возвращался мыслями к тому адресу, который он нашел в ее квартире. Наконец он отправился туда.

Дом стоял на окраине Хольте, рядом с озером, среди полей и перелесков, за домом был сад со старыми фруктовыми деревьями. Дверь ему открыла ее мать, она предложила ему чаю. В чем-то она была так похожа на Стине, что он почувствовал слабость в ногах. Отец так и не присел в течение всего последующего разговора, он стоял, словно не мог не опираться о полки. Ничего при этом не говоря.

Каспер тоже долго молчал. Слово взяла атмосфера дома.

В каком-то смысле это был скромный дом. И мужчина, и женщина звучали скромно.

Но это была особая скромность, скромность, которая появляется, если ваша семья в течение двухсот пятидесяти лет плыла на волне буржуазной культуры и финансового капитала. Каспер сталкивался с этим звуком прежде, но никогда — в непосредственной близости. В звуке этом было что-то беспредельное, эти пожилые люди все безоговорочно принимали, им ничего никому не нужно было доказывать, их тыл восемь поколений подряд состоял поочередно из биржевых маклеров, пианистов, художников из Скагенской группы, докторов философии, и не прошло и ста пятидесяти лет как Ханс Кристиан Андерсен встал из-за стола, пообедав у кого-то из их предков, — и что нам делать с картинами золотого века с дарственными надписями прапрабабушке на обратной стороне, ведь их так много, а на стенах уже почти не осталось места?

Каспер попытался прислушаться к издержкам, к тому, какова же цена утонченности и высоких потолков? Когда Ривель выступал в Копенгагене в последний раз, в Центральном цирке, Касперу дали общую с ним гримёрку — зеленую уборную.