Уже не смеялась она, и волнения не было заметно, и глаз невольно искал ступенек, на которых стоит она, — так сверху вниз умела глядеть эта женщина.
— Ты что? — спросил он, отступая, все еще яростный, но уже поддающийся влиянию спокойного, надменного взгляда.
И строго, с зловещей убедительностью, за которой чувствовались миллионы раздавленных жизней, и моря горьких слез, и огненный непрерывный бунт возмущенной справедливости — она спросила:
— Какое же ты имеешь право быть хорошим, когда я — плохая?
— Что? — не понял он сразу, вдруг ужаснувшись пропасти, которая у самых ног его раскрыла свой черный зев.
— Я давно тебя ждала.
— Ты меня ждала?
— Да. Хорошего ждала. Пять лет ждала, может, больше. Все они, какие приходили, жаловались, что подлецы они. Да подлецы они и есть. Мой писатель говорил сперва, что хороший, а потом сознался, что тоже подлец. Таких мне не нужно.
— Чего же тебе нужно?
— Тебя мне нужно, миленький. Тебя. Да, как раз такой. — Она внимательно и спокойно оглядела его с ног до головы и утвердительно кивнула бледной головой. — Да. Спасибо, что пришел.
Ему, ничего не боявшемуся, вдруг стало страшно.
— Чего же тебе надо? — повторил он, отступая.
— Надо было хорошего ударить, миленький, настоящего хорошего. А тех слюнтяев и бить не стоит, руки только марать. Ну вот и ударила, можно теперь и ручку себе поцеловать. Милая ручка, хорошего ударила!
Она засмеялась и действительно погладила и трижды поцеловала свою правую руку. Он дико смотрел на нее, и мысли его, такие медленные, теперь бежали с отчаянной быстротою; и уже приближалось, словно черная туча, то ужасное и непоправимое, как смерть.
— Ты что сказала… Что ты сказала?
— Я сказала: стыдно быть хорошим. А ты этого не знал?
— Не знал, — пробормотал он, вдруг глубоко задумавшись и даже как будто забывши про нее. Сел.
— Ну вот, узнай.
Говорила она спокойно, и только по тому, как ходила под рубашкой грудь, заметно было глубокое волнение, сдушенный тысячеголосый крик.
— Ну, узнал?
— Что? — очнулся он.
— Узнал, говорю?
— Погоди!
— Погожу, миленький. Пять лет ждала, а теперь пять минуток да не погодить!
Она опустилась на стул и, точно в предчувствии какой-то необыкновенной радости, заломила голые руки и закрыла глаза:
— Ах, миленький, миленький ты мой!..
— Ты сказала: стыдно быть хорошим?
— Да, миленький, стыдно.
— Так ведь это!.. — Он в страхе остановился.
— То-то и есть. Испугался? Ничего, ничего. Это сначала только страшно.
— А потом?
— Вот останешься со мною и узнаешь, что потом.
Он не понял.
— Как останусь?
Удивилась, в свою очередь, девушка:
— Да разве теперь, после этого, тебе можно куда-нибудь идти? Смотри, миленький, не обманывай. Ведь не подлец же и ты, как другие. А хороший — так останешься, никуда не пойдешь. Недаром же я тебя ждала.
— Ты с ума сошла! — сказал он резко.
Она строго поглядела на него и даже погрозила пальцем.
— Нехорошо. Не говори так. Раз пришла к тебе правда, поклонись ей низко, а не говори: ты с ума сошла. Это мой писатель говорит: ты с ума сошла! — так на то он и подлец. А ты будь честный.
— А вдруг не останусь? — мрачно усмехнулся он побелевшими искривленными губами.
— Останешься! — сказала она с уверенностью. |