Он говорил, не таясь, несмотря на широко открытую дверь, понимая, что лучше усугубить неприязнь обитателей крепости к чужаку, чем дать пищу иным пересудам.

— Я поверила вам, — сказала она останавливаясь. — Поверила на слово и молю Бога, чтобы вы оказались правы, ибо страшно подумать, что будет, если болезнь опять нас посетит. В чем тогда вы начнете искать ее корни? В шерсти? Или в воде? Кстати, о воде многие поговаривают. Ходит слух, что ее отравили язычники, дабы распространить помешательство среди последователей Христа. — Серые глаза ее вдруг опечаленно затуманились. — Вас просто возненавидят, случись что-нибудь.

— Возможно, — спокойно проговорил Сент-Герман. — Жизнь есть жизнь, в ней случается всякое. Но чья-то ненависть мало волнует меня. Мне много горше выслушивать ваши упреки.

Она наклонилась, смутившись, но делая вид, что поправляет растяжку — небольшое изделие из металла, рога и кожи, весьма укрепившее ее коленный сустав.

— Я понимаю, что часто бываю несправедлива. И сознаю, сколь многим обязана вам. Но иногда не могу сдержать раздражение. Честно пытаюсь, но… не могу. Эта двойственность угнетает меня, но мне почему-то никак не разделаться с нею.

— В вашей двойственности нет ничего удивительного, — с улыбкой сказал Сент-Герман, откровенно любуясь ее горделивой осанкой.

С момента их первой встречи Ранегунда очень изменилась: посвежела, обрела статность. И дело тут было не только в исчезновении хромоты.

— Поясню на примере, — продолжил он. — Вы сейчас злитесь на меня за зерно и в то же время довольны растяжкой.

— Ах, Сент-Герман! — Ранегунда прыснула как девчонка и потрясла головой, унимая себя. — Меня злит еще то, что я так открыта для вас. — Она выпрямилась и пошла к нему, уверенно опираясь на слабую ногу. Растяжка, сгибаясь, легонько позванивала, но звон этот глох под юбками и слышен был только ей. — Надеюсь, я поступила правильно, уничтожив львиную долю наших припасов. Но меня это очень тревожит, как и всех, особенно наших крестьян. Я не могу сердиться на них, ведь именно они трудятся на полях. От зари до зари — лелея каждый росток, каждый колос. Им трудно поверить в вашу легенду.

— Это не легенда, — возразил он, и глаза его помрачнели.

— Но если помешательство вновь придет к нам…

Она вскинула вверх обе руки — в знак абсолютнейшего бессилия перед подобной напастью.

— Помешательство поражает лишь тех, кто употребляет в пищу плохое зерно. Болезнь не передается по воздуху. В данном случае никаких испарений не существует.

Ранегунда остановилась перед ним, заглянула в глаза.

— А ну как это ошибка? Маргерефа Элрих тогда непременно обвинит меня в черном предательстве. Как он поверит, что я хотела спасти Лиосан?

Ответ был произнесен ровным тоном:

— Если я не прав, значит, более двух тысяч лет прожито мною впустую.

Она потянулась к нему, обхватила за плечи.

— Я верю тебе, Сент-Герман. Это рожь.

Он, не удержавшись, поцеловал ее в бровь.

Какое-то время оба молчали.

Наконец Ранегунда все же заметила:

— Но крестьяне все равно будут ворчать.

Сент-Герман, отступив на шаг, усмехнулся.

— Иные улыбки страшнее ворчания, — сказал, морщась, он.

— Что?.. — Она поняла: — Пентакоста?

— Да.

— Она опять подходила к вам?

— Да, — был ответ. — Показала ткань, из какой хочет скроить мне камзол. Подозреваю, мы с вами ее уже видели, когда заходили в швейную как-то ночью.