– Значит, это все-таки психическое заболевание? – спросила я.

– Если бы все было так просто... – Он вздохнул и отложил книгу. – Добросовестный психиатр не возьмется провести границу, за которой кончается нормальная глупость и начинается болезненное помешательство. Но одно я знаю точно: ни у Ленина, ни у Сталина паранойи не было.

– Но как же пресловутый фанатизм? Как же идеи Маркса, мировая революция, построение социализма? Разве это не есть та самая «бредовая система», которая свойственна паранойе? – пролепетала я неуверенно и опять покраснела.

– Мировую революцию придумал пройдоха Парвус, это, надеюсь, ты помнишь, – сурово ответил Агапкин. – Что касается учения Маркса, это только едкая, злобная критика современного ему порядка. У Маркса никаких определенных рецептов нет, марксизм – надувательство. Людям нравится читать и слушать о том, что мир, в котором они живут, устроен несправедливо. Если придать этому научную форму, получается здорово! «Капитал» Маркса – это толстый, нудный, научно изложенный концентрат претензий к жизни вообще и к государственному устройству в частности множества обиженных людей.

Я не могла не согласиться. Мне приходилось читать «Капитал», сдавать экзамены по марксизму.

– Вот теперь послушай.

Вместо «Психиатрии» у Агапкина в руках появился том Ленина. Куда делось «Руководство» Блейлера, я заметить не успела. Федор Федорович стал читать. Голос его зазвучал громко, резко, и кажется, он даже слегка картавил.

– «Все общество будет одной конторой и одной фабрикой. При социализме все будут управлять по очереди и быстро привыкнут к тому, чтобы никто не управлял. У нас есть чудесное средство, которым ни одно капиталистическое общество никогда не располагало – привлечение трудящихся, привлечение бедноты к повседневной работе управления государством. У нас не будет полиции, не будет военной касты, у нас нет иного аппарата, кроме сознательного объединения рабочих».

Федор Федорович хмуро взглянул на меня и произнес своим нормальным голосом, без картавости:

– Это В.И. Ульянов заявлял в конце семнадцатого года, едва получив власть. Верить в это искренне возможно только будучи безграмотным тупицей. Не веря, провозглашать это публично возможно, если глубоко презираешь и считаешь тупицами всех людей поголовно. Вообще, по степени снобизма и презрения к простолюдину никакая аристократия не сравнится с ними, борцами за освобождение и счастье трудящихся.

Он опять стал читать, уже из другого тома, но так же резко и картаво:

– «Мы слабы и глупы, мы боимся посмотреть в лицо низкой истине. На необъятных пространствах, на которых уместились бы десятки громадных культурных государств, царит дикость. Мыслимо ли осуществление непосредственного перехода от этого преобладающего в России состояния к социализму? Неужели не ясно, что в материальном, экономическом и производственном смысле мы еще в преддверии социализма не находимся?! Разве может рабочий управлять государством? Практически люди знают, что это сказки».

Федор Федорович захлопнул книгу, и она мгновенно исчезла. Он взглянул на меня, уже не так хмуро, и спросил:

– Где же идея? Где пресловутый бешеный фанатизм Ленина? Разве фанатик способен так запросто отречься от своих иллюзий и объявить их сказкой, глупостью?

– Ленин столько писал и болтал, что мог запутаться в собственных текстах, – осторожно заметила я, – вчера говорил одно, сегодня другое, завтра третье и забывал, так же как забыл фамилию Кобы.

Агапкин упрямо помотал головой:

– С фанатиком такого не случается. Версия фанатизма так же достоверна, как версии сифилиса, черной магии, как заговор евреев, остзейских баронов, британских лордов. Масоны, мировая закулиса и тому подобное.