Я снова прошептала:

— Да.

— Тогда ты должна была бояться забеременеть?

Я посмотрела ему в лицо и вдруг догадалась, что ответ на этот вопрос очень важен.

— Он всегда чем-то пользовался, — произнесла я и расслышала вздох облегчения со стороны адвоката отца.

— Чем он пользовался? — был последний вопрос судьи.

— Это выглядело как воздушный шарик, — ответила я, поскольку с мальчиками не общалась и слово «презерватив» мне было не известно.

В тот момент я не знала, что мой ответ лишь подтвердил преднамеренность действий отца. Эти несколько слов обеспечили моему отцу тюремное заключение, а не содержание в клинике для душевнобольных, как на то надеялся его адвокат. Судья разрешил мне уйти, и я, избегая отцовского взгляда, покинула зал заседаний и вернулась на свое место в холле, где мне предстояло ждать вынесения приговора.

Я все смотрела на двери зала суда, и мне казалось, что прошло несколько часов, на самом же деле всего пятнадцать минут, прежде чем они распахнулись и оттуда вышел адвокат отца. Он сразу подошел ко мне.

— Твой отец получил четыре года, — сказал он. — При хорошем поведении его выпустят года через два с половиной. — В его голосе не было ни тени участия в судьбе своего подзащитного. — Он хочет тебя увидеть. Тебе решать, видеться с ним или нет. Ты не обязана.

Приученная к послушанию, я согласилась. Он повел меня в зал суда, где за решеткой на скамье подсудимых сидел отец. Страх покинул меня, когда я смотрела на человека, который мучил меня столько лет, и я ждала, когда он заговорит.

— Теперь тебе заботиться о матери, Антуанетта. Ты слышишь меня?

— Да, папа, — ответила я в последний раз.

Потом развернулась и пошла обратно, к сержанту и его жене.

— Судья хочет поговорить с тобой, — сообщил сержант, когда к нам подошел секретарь и жестом велел мне следовать за ним.

В тот день я во второй раз стояла перед судьей. Но теперь уже в его кабинете, где он был без парика и мантии. Он указал мне на стул и с серьезным видом объяснил, почему пригласил меня на приватную беседу:

— Антуанетта, со временем ты поймешь, а скорее всего, уже поняла, что жизнь несправедлива. Люди осудят тебя, а некоторые уже осудили. Но я хочу, чтобы ты внимательно меня выслушала. Я читал полицейские отчеты, видел заключения медиков. Я знаю, что произошло с тобой, и говорю тебе: ты ни в чем не виновата. Тебе совершенно нечего стыдиться.

Эти слова я надежно сохранила в своей памяти, чтобы извлечь оттуда, как только в этом возникнет необходимость. Закрытый суд может ограничить число присутствующих в зале, но не в силах заткнуть рот тем, кто остался на улице. Водители «скорой», медсестры, сами полицейские, не говоря уже о работниках социальной службы и двух учителях, — все они оказались в составленном матерью списке сплетников, когда она обнаружила, что весь город только о нас и говорит.

Люди не только говорили, но и делились на лагери. Коулрейн, родной город моего отца, колыбель упертого протестантства, обвинял во всем ребенка.

Я была развита не по годам, моя застенчивость воспринималась как странность, к тому же я говорила с английским акцентом представителя среднего класса, который никак нельзя было назвать популярным в Ольстере того времени. С другой стороны, мой отец был местным, прошел всю войну, вернулся домой с медалями и в глазах своей семьи, конечно, был героем. В Северной Ирландии, где не было воинской повинности, любой, кто добровольцем сражался в годы Второй мировой войны, считался храбрецом. Родные считали, что отец просто ошибся в выборе жены, взяв в спутницы жизни женщину, которая не только была на пять лет старше, но и свысока смотрела на его друзей и семью.